Чужие среди нас - Ал. Азаров

Но, видно, судьбе показалось, что мало для меня такого испытания; она приберегла новое. Вынес я постановление об аресте Михайловского, подписал и понес прокурору на утверждение. В тюрьме, думаю, Михайловский иначе запоет. Посидит в камере среди шпаны, перейдет с домашних хлебов на ржаной паек и, глядишь, развяжет язык.

Прочитал прокурор мою бумагу, спрашивает:

— Не рано ли?

— Что вы, — говорю. — В самый раз!

И излагаю ему свою позицию. Даже новые доводы по ходу отыскал — дескать, находясь в изоляции, Чеслав потеряет возможность сговариваться с Зосей и, помимо прочего, влиять на свидетелей.

Выслушал меня прокурор. Очень внимательно выслушал.

— Значит, не повлияет? — говорит. — В изоляции?.. Это вы здорово придумали. Молодцом, молодцом, Оленин… А я-то, старый дурень, полагал, что не впустую вам про случай с попом рассказывал. С сельским батюшкой…

Многое он ещё мне сказал: и об объективности следовательской, и о вреде поспешности, и о том, что терпение — мать успеха, и о пользе кропотливого изучения мельчайших деталей, но я, поостыв, и сам сообразил, что забрел куда-то не туда. Чем я уличал Михайловского? Тоненькой цепочкой косвенных улик, каждая из которых, взятая в отдельности, ровным счетом ничего не доказывала. Опознанная Милехиным шинель? Бурки? Заключение экспертизы, что на бурках и шинели имеются следы человеческой крови? Показания, что Михайловскому было известно прошлое Зоей? Какое всё это имело доказательственное значение, если я не установил важнейшего — что убит именно Чернышев? А что, если Чернышев бежал из Москвы… ну, хотя бы потому, что испугался угроз Михайловского? И убит не он, а кто-то другой? И шинель не его, и бурки…

Вернулся я в свою комнату, где под присмотром понятых ожидал меня Михайловский, вручил ему повестку на очередной допрос и, взяв подписку о невыезде, отпустил восвояси.

11

Невеселый это был вечер. Материалы по делу я взял с собой домой и просидел за ними допоздна. Папирос выкурил бездну, но путного ничего так и не придумал.

Сижу, курю, а Пека — возле, юлой вертится.

— Серёж, а Серёж…

— Чего тебе? — говорю.

— Не сознался он?

— Не сознался, — говорю.

— А сознается?

— Сознается.

— А тогда чего?

В этот вечер мне позарез нужен был слушатель. Такой, как Пека. Чтобы не перебивал, не читал мораль, не философствовал глубоко на мелком месте.

Так и получилось, что за неимением более подходящего собеседника рассказал я Пеке о своих неудачах,

Задумался он.

— Да, — говорит. — А ты его попугай…

— Как это — попугай?

— Скажи, что застрелишь. Я книжку одну читал. Мировая. Нат Пинкертон называется. У него там ещё помощник есть — Боб Руланд. Здорово они бандита одного напугали. Посадили на электрический стул и говорят: признавайся, или мы тебя сейчас казним и будешь ты обугленный труп.

Смешно мне стало.

— Ладно, — говорю. — Попугаю. А ты давай ложись спать, Боб Руланд.

Уложил я Пеку, загасил верхний свет и отправился на кухню картошку варить к приходу Комарова-старшего. Такая у нас с ним была договоренность: кто раньше освободится с работы, тот и стряпает ужин. Меню у нас было не очень разнообразное — жареный картофель с салом или каша-овсянка на молоке, но без сала. Готовить их мы наловчились мастерски. С «секретами», по особой — у каждого своя — технологии.

Комаров приехал за полночь. Поужинали мы с ним и стали держать военный совет.

И кое-что придумали.

Утром рассказал я прокурору о нашем с Комаровым плане. Понравилось ему.

— Наконец-то, — говорит, — слышу я речи не мальчика, но мужа. Желаю успеха.

План наш был до смешного прост. Раз Михайловский предпочитает молчать, допрашивать его бессмысленно. Больше того — глупо, ибо после каждого допроса он будет, по существу, из наших рук получать информацию о ходе следствия. Не лучше ли в таком случае не вызывать его вообще? До поры до времени, разумеется. Пока не скопим нужного количества данных… А пока… пока пусть себе думает, что мы от него отступились. Если убил он, то рано или поздно он вспомнит об оставленных на месте преступления следах и попытается их уничтожить. И на этом попадется, ибо Комаров взял под наблюдение каждый шаг его и Зоси.

Автором плана считался я, но принадлежал он не мне, а Комарову. Прокурор со своей стороны тоже внёс предложение — дать работникам розыска задание установить всех знакомых Чернышева и допросить их под одним углом: что, когда и при каких обстоятельствах говорил он о своих отношениях с Зосей. Не жаловался ли, что ему угрожают? Не боялся ли чего?

12

Утром позвонили водолазы. В шести свертках, найденных ими под корягой и тиной у самого берега пруда, оказались части трупа, пригодные для опознания и экспертизы.

Выехал я на место происшествия по звонку бригадира и застал его в состоянии тихого раскаяния.

— Вы, — говорит, — на меня не серчайте. Зря я вам, выходит, концерт представлял. Ошибся маленько И то — сами поймите — что такое есть водолаз? Морской орел, дельфин, вольный житель океана. Ему трудности подай, ему простор нужен, а тут его сунули в лужу копаться во всяком дерьме. Обидно! Мы же, как ни крути, ЭПРОН — экспедиция подводных работ особого назначения. Пакетботы со дна поднимаем, «Черный принц» с английским золотом искали — государственного масштаба работа.

В общем, оказался он хорошим парнем, этот водолаз. Немножко, конечно, хвастун, немножко — трепач, но по сути — простой и незлопамятный.

— Начальнику, — говорит, — передай наш одесский. Убедительный он у вас человек.

— Убедительный, — говорю.

— И ещё передай — ты слушай сюда, товарищ, — дамочка тут одна на днях крутилась. Очень интересовалась знать, чем мы заняты и что нашли. На лицо здорово привлекательная. Блондинка и всё такое прочее. И фигурка, и ножки — всё при ней.

Судя по описанию, это была Зося. В тот же день предъявил я водолазам, порознь, фотографию Михайловской, полученную Комаровым путями неисповедимыми и в рекордный срок. Вообще, как я успел заметить, Комаров говорил мало, а делал много. Способов своих, повторяю, он не раскрывал никому, даже мне, хотя жизнь под одной крышей сблизила нас настолько, что злые языки в прокуратуре острили, что, дескать, субинспектор достает для Оленина улики по блату. Словечко «по блату» тогда только что из воровского жаргона вошло в обиход и было модным.

Опознание Зоси по фотокарточке провел прокурор, который мало-помалу ушел в дело с головой.

В итоге к вечеру я с превеликим удовольствием любовался тремя протоколами, из которых явствовало, что дамочка, расспрашивавшая водолазов о занятиях, и Зося Михайловская — суть одно и то же.

Четвертый протокол составил я сам, и он был мне особенно дорог! Ещё бы! Ведь Милехин категорически опознал Чернышева по татуировке на левой руке и стриженным ежиком каштановым волосам.

Сразу же после ухода водолазов прокурор мой забрал все шесть свертков, уложил в портфель мое постановление о назначении экспертизы и уехал, поклявшись уговорить, уломать, улестить на худой конец патологоанатома дать заключение не позже чем к ночи.

— Надо будет — на колени стану…

— Откажет.

— А это мы посмотрим!

С тем и отбыл.

А я переулками не спеша пошел домой. В самом расчудесном настроении, не ведая, что не далее как через час отравит мне его Пека злокозненнейшим образом.

13

Обычно Комаров возвращался позднее меня, а тут оказался дома. Выглянул из кухни на мой голос, молча ткнул пальцем в перекинутое через плечо хозяйственное полотенце (мол, занят, готовлю ужин), поглядел на меня как-то странно и — назад, к плите. Ну, думаю, не в духе нынче Андрей свет Иванович, не иначе как с Пекой не поладил.

И не ошибся.

В отличие от отца Комаров-младший встретил меня радостно. Бросился ко мне, за рукав тянет.

— Сереж, — говорит, — ну что он ругается?

— Во-первых, — говорю, — сначала полагается здороваться. А во-вторых, сдается мне, что ты опять что-нибудь отмочил.

— И неправда!.. Скажи ему — пускай штаны отдаст.

Глянул я на него и чуть не расхохотался. Но вовремя спохватился и переделал смех на кашель — довольно-таки натуральный. Дело в том, что самолюбивый Пека ни за что не простил бы мне не только смеха, но и улыбки над бедственным своим положением. Неделю бы дулся. С другой стороны — как же не смеяться, если был Пека в нижней своей части гол как сокол. Даже трусиков нет.

— Да, — говорю. — Вид хоть куда. Ну выкладывай, что ты там натворил, лишенец.

— Смеешься?

— Сам видишь: рыдаю.

Надулся как мышь на крупу.

— Ну и ладно.

Успокоил я его, как мог, расспрашивать, в чём виноват, не стал, пообещал исходатайствовать у отца отпущение грехов и пошел на кухню выяснить, за что подверг Комаров-старший своего отпрыска столь жестокому наказанию.