Шоншетта - Марсель Прево

4-го июня

Положительно главное занятие нашего класса – дружба со старшими; я постоянно слышу слово «любовь». Старших «любят». Про одну говорят, что у нее прелестные глаза, про другую – что у нее кожа нежная и тонкая как атлас, и золотистые волосы. У «любимой» выпрашивают обрывок кушака, образок, локон волос. Ко всему этому странно примешиваются религиозные вопросы: я видела записку моей соученицы к одной из «белых»; она благодарила за шейную ленту и обещала «ради подруги» причаститься на другой день. Эти «ребячества», как называет их мадам Огюстин, смешат меня, что удивляет моих новых подруг. Дориан, которая нравится мне больше всех, даже говорила со мной по этому поводу; ее любимица – самая хорошенькая из «белых». Когда я заявила, что ничего этого не понимаю и только удивляюсь, она сказала:

– Так вы, значит, никого не любите? У вас совсем нет сердца?

– Думаю, что есть, – улыбаясь, ответила я. – Я очень люблю моего отца и старую Дину.

Она топнула ногой, как люди, которым не удается доказать что-нибудь, потом сказала:

– Это не одно и то же! Я также люблю отца и братьев, но это не наполняет моей души: я беспокоюсь о них только, если они больны; между тем о Жанне я думаю всегда, она всегда перед моими глазами, и если я на минуту отвлекаюсь от мысли о ней для чего-нибудь другого, то все-таки почти тотчас же «должна» вернуться к «этому».

Может быть, все они правы: может быть, это я сама создана не так, как все другие. Неужели правда, что у меня нет сердца?

В тот же день, вечером

Сейчас всем нам велели прочесть в классе молитву об усопших: скончался отец одной из наших «белых». Сирота, Луиза де Морлан, узнала о своем несчастье внезапно и совершенно неожиданно. Не ужасно ли это? Она сегодня же вечером уехала к родным.

7-го июня

Вот и оборотная сторона медали: с тех пор как я в другом отделении, среди подруг, которые старше меня, я иногда с трудом применяюсь к их обычаям и привычкам, которые для меня новы. Начиная с этого класса, уже не играют с «маленькими» в детские игры, а большею частью чинно прохаживаются и разговаривают об окончании учения (еще очень далеком, положим), о прошлых каникулах, иногда – о предмете, о котором до сих пор я никогда не думала: о замужестве.

Некоторые из старших действительно очень красивы. Я хотела бы быть такой, это, наверное, доставляет огромное удовольствие. А я некрасива: у меня слишком черный цвет волос и никакого румянца. Притом мне часто говорили, что у меня странные глаза, «чересчур восторженные глаза», как говорит наш священник, аббат Жак.

13-го июня

Луиза де Морлан вернулась. Сегодня утром она была у обедни. Я старалась представить себе, что бы я чувствовала на ее месте. Это ужасно, но я хочу быть откровенной в дневнике, которого ни одна душа не прочтет: мое сердце не содрогнулось при этом предположении; я все еще боюсь отца, который уже с давних пор стал ко мне очень добр. И я говорила себе, что я неблагодарна, и что у меня нет сердца.

Я обернулась и взглянула на Луизу. Она стояла на коленях, сжав руки; крупные слезы катились по ее щекам. Я еще никогда не видела ее такой хорошенькой.

Как странно! Стоило мне увидеть плачущую Луизу, и я уже почувствовала то волнение, которое не могла вызвать в себе раньше. Я также заплакала. Кругом меня поднялся шепот, меня спрашивали, не дурно ли мне. Мне и теперь еще хочется плакать, когда я пишу эти строки.

15-го июня

Луиза безутешна. Если бы я была ее подругой, мне кажется, я нашла бы, чем успокоить ее. Но я не смею заговорить с нею: для нее я еще маленькая.

Я молюсь за ее отца. Зачем? Ведь я уверена, что мои молитвы ничего не стоят: я слишком холодна, я не довольно набожна. Это очень грустно.

18-го июня

Я глупа и… сама себя больше не понимаю. Вчера вечером, в последнюю перемену, Луиза в первый раз не села в стороне отдельно от всех; с ней сидела одна из классных подруг. Мне это должно было бы быть приятно, потому что мне было тяжело видеть горе Луизы и ее стремление к одиночеству; однако, я убежала на маленький дворик, где под тенью лишь так рано становится темно, и плакала.

Возвращаясь от исповеди, я встретила Луизу. Как она хороша! Как бы я была счастлива, если бы была хоть вполовину так красива, как она! Вернувшись в класс, я по обыкновению открыла «Подражание Христу»; случайно листы раскрылись на девятой главе третьей книги: «О чудесном воздействии божественной любви». Все время, как я читала, меня преследовали мысли о Луизе, и я невольно подумала, что все самоотречение, все жертвы, о которых упоминается в этой благочестивой книге, были бы легки для меня, если бы все это делалось ради Луизы.

Боже! Прости мне, что моя любовь к Тебе так слаба, и дай мне быть благонравной и серьезной, как говорит мадам Огюстин.

30-го июня

Страницы моего дневника остаются чистыми: я не смею записывать все то, что чувствую. Я, в самом деле, не узнаю себя; где мое обычное хладнокровие? О, как я хотела бы вернуться к тому времени, когда слова Дориан вызывали у меня только улыбку!

Я почти не спала эту ночь. Утром, смотрясь в свое маленькое зеркальце, я увидела, что у меня крайне усталый вид. Боже мой! Какое это горе быть безобразной! У меня нет розовых щек, как у «нее», нет золотистых волос. Странно, что, с тех пор как я постоянно думаю о ней, я часто встречаюсь с нею. В умывальной мы очутились рядом; вероятно, она догадалась, что я восхищаюсь ее красотой, потому что долго смотрела на меня. Одно мгновение я даже думала, что она заговорит со мной; мне едва не сделалось дурно, и я поспешно убежала.

Весь день я совершенно не могла заниматься.

Бланш Дориан угадала мою тайну. Значит, правда, что я ничего не умею скрыть! В столовой, где она сидит рядом со мной, она сказала мне с насмешливой улыбочкой:

– Когда же вы думаете сделать ей признание?

Я почувствовала, что краснею до ушей.

– Признание? – пролепетала я, – какое? Кому?

– Да красавице Луизе Морлан конечно! Что ж, вы думаете, я не поняла ее и ваших уловок?

Что же, я предпочитаю это: раз Дориан догадалась, я могу говорить с ней о своей тайне. Она премилая и не такой ребенок, как остальные мои одноклассницы.

3-го июля

Сегодня я нигде не видела Луизы. Я, кажется, не в силах буду заснуть. Постараюсь, идя спать, идти мимо ее постели. Дориан только что сказала мне удивительную вещь. Она все торопит меня с признанием Луизе; просто смешно, до чего ей нравится говорить со мной об этом. Я сказала:

– Она не ответит мне взаимностью: я некрасива!

Дориан казалась удивленной.

– Некрасива? – повторила она, – да нет же, Уверяю вас! На днях, в приемной, одна дама сказала про вас: «Эта малютка будет со временем очень хороша; ее глаза волнуют».

Господи! Сделай так, чтобы «она» нашла меня хорошенькой!

В тот же день

Я больше совсем не занимаюсь, все мне надоело. Мне кажется, что, если бы мне только удалось увидеться с Луизой, поговорить с ней, я почувствовала бы себя счастливой. Сегодня я нашла и спрятала конверт, который она уронила; он надушен; старшие все душатся. Вечером, под одеялом, я тихонько поцеловала его. Я хочу сегодня исповедаться.

7-го июля

Не знаю, как я решилась сказать это нашему священнику. Сначала он, кажется, не понял меня; он уже стар и плохо слышит. Он ответил мне маленьким нравоучением, причем время от времени умолкал, как будто стесняясь продолжать. Наконец он сказал:

– Как далеко вы зашли, дитя мое?

Как далеко? Я сказала, что мы еще не разговаривали. Аббат Жак запыхтел за своей решеткой.

– Что же вы раньше не сказали, дитя мое! Вы не умеете исповедоваться. Это для меня очень затруднительно. Ну, не бойтесь: все это – глупости, ребячество. Не воображайте, будто согрешили, находя свою подругу хорошенькой. Я даже советую вам заговорить с ней, поболтать с ней в присутствии классной дамы. Ну, принесите Господу покаяние от всего сердца, и я отпущу вам ваши грехи.

Сегодня утром я причастилась и чувствую себя спокойной; но я все-таки не решаюсь последовать совету аббата Жака.

15-го июля (праздник Святого Генриха).

Я счастлива, страшно счастлива! Я не хочу, чтобы кто-нибудь знал мою тайну, но не могу молчать о ней. Я расскажу о ней в своем дневнике.

Как это все случилось? Значит, Луиза также думала обо мне? Ах, как она очаровательна и как я люблю ее!

Никогда не забуду этого уголка на хорах! Встретив ее там, вечером, не искав, – вот это случай! Я пришла за молитвенником, забытым во время вечерни, она – за нотами для завтрашнего праздника в общине детей Девы Марии.

– Это – вы, Лекеллек? – спросила Луиза, когда я вошла.

– Нет, мадемуазель, это – я, – ответила я.

– Кто «я»? – Луиза взяла меня за руку и подвела к свету лампы! Да это – маленькая «красная»! – сказала она, – как вас зовут? Дюкатель, не так ли?