Неизвестная блокада - Никита Ломагин

Параллельно ревизионистскому направлению в исследовании сталинизма, основанному, как и у Фитцпатрик, на идеях Троцкого, шло изучение истории формирования и сущности советской бюрократии. В ряде публикаций М. Левина содержится обоснованное утверждение относительно того, что «дегенерация» большевистской партии в бюрократическую административную структуру произошла в результате поспешной попытки преодоления промышленной отсталости страны посредством насильственной коллективизации. Чем быстрее большевики хотели уйти от «идиотизма» деревенской жизни, тем в большей степени проявлялся хаос, преодоление которого вызывало необходимость применения насилия. Отсталость деревенской социальной структуры была во многом перенесена в город, где, в конце концов, восторжествовала та же «отсталая» авторитарная политическая система.

По мнению С. Коткина, слабостью работ М. Левина49 было то, что, развивая «социальные основы» формирования политического режима при Сталине и показывая, как происходило «окрестьянивание» городов, он недооценивал степень проникновения государства во все сферы жизни общества. Главный вывод, к которому пришел Левин, определяется следующим образом: «Чем быстрее и радикальнее осуществляются перемены, тем дальше назад отбрасывается общество»50. Общим в подходах сторонников Фитцпатрик и Левина было внимание к социальной истории в рамках тоталитарной парадигмы. Они сходились во мнении, что государство испытывало на себе влияние социальных сил, тем самым значительно расширяя поле для дальнейших исследований истории советского общества.В дальнейшем Г. Суни показал, что Сталину удалось в довоенное время создать советский средний класс с собственными представлениями и ценностями. Стахановцы, начальники цехов, директора заводов, а также их жены составляли социальную опору режима.В связи с этим Суни сделал вывод о том, что Сталин сам создал сталинизм, его личное участие в формировании этого феномена было исключительным. Таким образом, Суни отстаивает «интенциональный» подход к объяснению сталинизма в противовес структуралистскому (или «функциональному»). В этом контексте ведутся дебаты и по поводу роли Гитлера в нацистской Германии51. Однако, отправной точкой является наличие общего по существу в двух или более обществах, которые анализируются как часть некоего целого.

Помимо вопросов собственно методологического характера относительно сущности сталинизма, выделим также те, которые важны для понимания проводимого нами исследования. Одна из таких тем относится к выяснению сущности власти накануне войны и той роли, которую играли в ней органы НКВД. Фэйнсод в своей работе отмечал, что различные формы контроля, а не легитимное политическое представительство были сутью сталинизма. Однако монополия режима на власть сопровождалась его неэффективностью52. Коткин подверг критике характеристику режима, данную Фэйнсодом, по следующим причинам: во-первых, у Фэйнсода отсутствует объяснение дублирования партийных и государственных структур управления. Во-вторых, анализ «большого террора» 1937—1938 гг. подменен описанием событий того времени, наконец, он не ответил на вопрос о сущности политической системы при Сталине.

Определенные противоречия имеются в работах другого известного советолога Т. Ригби. Его характеристика СССР как «моноорганизованного общества» завершается выводом о том, что «почти вся социальная деятельность осуществлялась кланом чиновников, находившимся под единым руководством», что советское общество на практике было «единой, огромной и внутренне сложной организацией», объединенной властью коммунистической партии53. Однако сам Ригби позднее отмечал, что параллельно существовали два центра власти — партия и правительство, хотя первая сохраняла свое доминирование. Почему же диктатура партии не дошла до своего логического завершения — уничтожения правительства — остается неясным. Именно проблема объяснения феномена дублирования государственных и партийных структур в наибольшей степени требует, по мнению Коткина, специального изучения54.

Еще одной проблемой остается объяснение террора. В историографии по-прежнему доминирует точка зрения Р. Конквеста55, согласно которой, террор, хотя и коренился в природе партии, созданной Лениным, являл собой последовательное и методичное уничтожение диктатором элиты страны. Таким образом, Конквест свел террор к проблеме объяснения мотивов Сталина (жажда власти, паранойя и т. п.). Другие же проблемы (язык обвинения и защиты, проблемы управления режима, включая изменение настроений населения, влияние террора на развитие институтов, международный контекст процессов и др.) остались без внимания, и сам террор, таким образом, показан как результат, а не процесс.

А. Гетти, также опираясь на Смоленский архив, обращает внимание на хаос, неэффективность сталинизма, но идет дальше Фэйнсода, утверждая, что террор был ничем иным, как проявлением серии «конфликтов» на основе «естественной» борьбы центра и периферии56. Гетти отчасти преодолел статизм версии Конквеста, но, по мнению Коткина, его интерпретация страдает отсутствием логики и достаточных и убедительных источников, поскольку к своим выводам он пришел на основе анализа документов партийных архивов, в то время как архивы НКВД остаются для него (да и для других зарубежных исследователей) недоступными.

Г. Риттерспорн объясняет террор тем, что партия оказалась не в состоянии обеспечить руководство всеми сферами жизни и в попытке выйти из кризиса прибегла к террору — т. е. гражданской войне внутри аппарата. Он подчеркивает, что террор во многом носил хаотичный характер, что у него не было единого и четкого плана57 .

С. Коткин предлагает на время («пока не будут доступны архивы НКВД») отложить спор о причинах террора и обратить внимание на то, как международная обстановка влияла на современников, как развивались институциональные взаимоотношения партии и НКВД, обращая особое внимание на их политический язык (терминологию). Во введении к своей книге Коткин определил другие задачи своего исследования следующим образом: «Показать, как народ жил и как воспринимал свою жизнь». Поэтому, по его мнению, «необходимо дать возможность народу, наконец, говорить»58.

Проблема протеста у С. Коткина исследуется по-новому, а именно и как пассивное поведение. Коткин использует методологии М. Фуко, который считал сопротивление важнейшим элементом формирования субъективности, но никогда не занимался соответствующими эмпирическими исследованиями. Коткин же во главу угла поставил именно эмпирическое исследование сопротивления населения сталинскому режиму, распространяя его, в том числе, и на повседневную жизнь советских людей.

Фуко показал, что изучение власти на микроуровне вовсе не означает игнорирование государства. В то же время он демонстрировал, что власть не находится в центральном аппарате. Это верно даже тогда, когда кажется, что не существует разделения «государства» и «общества», как это было в СССР, где все было частью государства59. В СССР при Сталине в не меньшей степени, чем в новое время во Франции, государство осознавало, что власть основывается на поведении народа60 . Действительно, сталинизм не был просто политической системой. Это была система ценностей, определенная социальная идентичность, способ жизни. Объясняя природу власти Сталина, упоминавшийся уже нами Г. Суни отказался от объяснения ее лишь через проведение террора и пропаганды, доказывая, что сам по себе террор опирался на широкую поддержку народа. Суни обратил внимание на стремление Сталина к централизации власти, монополизации принятия решений. Это привело, однако, к необходимости передачи власти на местах «маленьким сталиным», зависимым от него не только в связи с их карьерными устремлениями, но и даже в смысле физического существования.

Нет необходимости полностью приводить аргументы сторон в дискуссии о сталинизме, кроме вопросов, относящихся к проблеме изучения собственно настроений. Подытоживая сказанное, отметим, что сторонники «тоталитарной» модели практически не уделяют внимания обществу как таковому, которое они рассматривают как нечто единое, находившееся под полным контролем Советского государства. Они подчеркивают использование им пропаганды и принуждения, подразумевая, что «массы» были настроены конформистски под влиянием «промывки мозгов» или ненавидели режим молча, боясь репрессий. Напротив, «ревизионисты» представляют общество в качестве активной и автономной силы, отнюдь не подчиненной абсолютно государству. В споре со сторонниками «тоталитарной» модели некоторые «ревизионисты» пытаются показать наличие социальной базы для поддержки Сталина среди различных социальных групп — выдвиженцев, членов комсомола, стахановцев и др. Эту точку зрения поддерживает Р. Суни, который считает, что Сталину удалось создать себе опору в лице «среднего класса» и тем самым обеспечить стабильность режима61. Эту же точку зрения разделяют и несколько авторитетных российских историков, полагающих, что именно в довоенное время возникли десятки тысяч вакансий, которые заполнились новыми людьми. «Долго не засиживаясь на одном месте, они быстро прыгали с одной ступеньки номенклатурной лестницы на другую... Не все сумели пробежать эту дистанцию, многие оступались и падали. Ну а те, кому удалось остаться невредимым, затем всю жизнь вспоминали о том лихолетии как о самом светлом периоде своей жизни и славили того, кто расчищал им дорогу на Олимп. Именно с этой новой элитой вождь, партия, государство вошли в новое десятилетие, прошли войну 1941 — 1945 годов»62. Как вели себя эта элита и новый «средний класс» в условиях блокады?