Везучий - Карен Таривердиев

Войну нельзя оценивать нравственностью мирных дней. На ней царят другие законы. "… а потому не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол: он звонит по Тебе" (с)

Рукопашка

Я только раз видала рукопашный.

Раз наяву и тысячу во сне.

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне.

(Юлия Друнина)

Этот кишлак назывался Кунсаф. Это был духовский кишлак, по размерам похожий на город, и никто ничего с ним не мог сделать. Слово Кунсаф вошло у нас в поговорку. "Да там духов как в Кунсафе в чайхане" говорили мы, чтобы объяснить, что духов было так много, что одной разведгруппой не управишься. Однажды Комбат сказал – будем брать Кунсаф, надоел он мне! Я побелел лицом и подготовил данные разведки. Приехал большой политрук-?орденопросец? из верхнестоящего штаба и сказал: "Возьмем! Где наша не пропадала!". Мы отворотили от него нос, потому что понимали, что в Кунсаф он не пойдет, сдрейфит.

Марш был трудный и вместо того, чтобы попасть в Кунсаф на рассвете, мы оказались там только к десяти утра. Кишлак молчал. Мы выгрузились из брони и цепью пошли в атаку. Духи, опасаясь вертолетов огневой поддержки, позволили нам дойти до центрального майдана и тут все и началось. Нет боя страшнее, чем бой в городе. Страшнее этого может быть только бой в городе ночью. Это самое страшное, что может случиться на войне.

Я еще не родился, когда был Сталинград. Но после Кунсафа понял, как это было трудно. Мы перестреливались через открытые двери, снесенные с петель. Мы перебегали от дувала до дувала через переулок, ширина которого была метра три, не больше. Мы засыпали духов гранатами через стенки. Они нам отвечали той же монетой. Управление боем было потеряно, потому что сам он разбился на множество мелких стычек, которыми руководить было уже невозможно. Когда мы добрались до майдана, то духи пошли в контратаку. Площадь была небольшая, и мы не успели положить их из пулеметов. Началась свалка. Вертолеты летали над нами, но не стреляли, потому что видели под собой только месиво из нас и духов, и стрелять было нельзя. Они бы положили всех: и нас, и духов.

У меня был замкомвзвод сержант Алышанов. Он был мастером спорта по вольной борьбе и до армии входил в юношескую сборную СССР по этому виду спорта. Я видел, как на майдане он бросил автомат и бил кого-то по голове обычным камнем, который вовремя подвернулся ему под руку. Он забыл про приемы борьбы, а автомат был разряжен, и тут ему под руку подвернулся камень. Меня тоже кто-то бил по голове и я тоже кого-то тыкал ножом, не особо разбираясь, куда и кого бью. А вертолеты все кружили и кружили над нашими головами и не стреляли, потому что под ними было месиво, в котором было не разобрать, где свои, а где чужие.

Духи вышибли нас из кишлака. Им было некуда отступать, а нам было куда. И мы вырвались на окраину и уткнулись разбитыми мордами в какой полуметровый по глубине арык. Своих раненых и одного убитого мы, разумеется, вынесли с собой. Мы разделились, наконец, с духами, и тут вертолеты открыли огонь. Потом прилетели штурмовики и накрыли Кунсаф вакуумными бомбами. И мы снова вошли в кишлак, на этот раз, прочесав его от края и до края.

После этого боя меня рвало. Просто рвало и все тут. У меня была женщина. Она сказала мне, когда я вернулся:

– Баня истоплена. Иди помойся. Я молча спустился в блиндаж бани и начал стирать свой маскхалат. Вода в тазике сразу порыжела. Через некоторое время она спустилась ко мне и сказала: – Хорош! Ты сидишь здесь уже три часа. Выходи!

Потом увидела тазик. И увидела, что я не ранен и кроме кровоподтеков по всему телу на мне ничего серьезного нет. А я все сидел и сидел голышом над тазиком с порыжевшей водой. Она отобрала у меня тазик и принесла чистое белье. Я молча подчинился ей. – Ложись спать, – властно сказала она, и я снова подчинился. Но через полчаса проснулся и меня начало рвать прямо на пол. Она убрала за мной. – Мне нужно во взвод, – сказал я и ушел.

Во взводной палатке было тихо, но когда я вошел, я понял, что мои солдаты пьяны до последней степени изумления. Алышанов поднялся мне навстречу и сказал: – Простите, товарищ лейтенант… – Ничего, Ильхом, – ответил я. – Ничего… Слова никому не скажу, но чтобы к подъему все были как штыки в строю! А то прибью. Тебя прибью первым, запомни это, мой сержант.

Утром мой взвод был в порядке. Рожи зеленые, потому как пили паленый самогон, но все в строю и готовы к действиям. А Алышанов даже улыбался. Вот уж действительно здоровье у человека. Через полгода он подорвался в БМП на противотанковой мине. Но остался жив, только контузило его сильно. Его не списывали из батальона, потому как он был дембель, и надо было просто дождаться приказа о демобилизации. Его никто не трогал, и он почти месяц просто пролежал в палатке, страдая от головной боли. Как только вышел приказ, мы отправили его домой первой же партией.

Алышанов был из Сумгаита. Через три года Крымскую бригаду специально назначения подняли по боевой тревоге. Я был уже капитаном. Мы загрузились в самолеты и вылетели в Айзербайджан. И я каждую секунду думал, а вдруг придется сойтись с Алышановым. И он будет стрелять в меня, а я в него. И мне было страшно и противно только от одной этой мысли. Потом был Таджикистан-92. А были у меня бойцы из Таджикистана, и с каждым из них я мог сойтись случайно.

После этого всего я подал рапорт об увольнении в запас. Рапорт приняли. Я не хотел стрелять в своих. И сходиться с ними в рукопашную тоже не хотел. Может быть, я был не прав. Но я с трудом представлял себе, как буду сидеть над тазиком с порыжевшей водой и думать о том, что, может быть, это кровь Алышанова.

Сколько ног…

Мне было двадцать четыре, и я был начальником разведки 177 отряда специального назначения. Мой позывной был "107", если не было отдельной программы связи на данный конкретный бой. Его позывной был "108", он был начальником связи того же самого отряда. Я был лейтенантом и из меня перла экспрессия молодости. Он был капитаном и невообразимо старым человеком в моем тогдашнем понимании. Ему было без нескольких месяцев тридцать три… Но мы дружили… Впрочем, и до сих пор дружим, потому что оба выжили на той войне.

Разведгруппа первой роты попала на наше собственное минное поле. Прямо рядом с местом расположения нашего отряда. Группа должна была выйти через позиции боевого охранения мотострелкового полка, совместно с которым мы и жили. Полк еженощно донимала ракетная установка, которую он никак не мог поймать. Тогда мы ввязались в это дело. Не наша была обязанность ловить такую кочующую дрянь, но нам очень хотелось доказать "пехоте", что мы орлы, а они мокрые курицы. И разведгруппа вышла через позиции боевого охранения полка прямо через одно из минных полей, которые в бесчисленном количестве расставил вокруг себя этот пехотный полк.