Револьвер для сержанта Пеппера - Алексей Парло

В дверь позвонили, когда Миха доливал оставшуюся водку в свой стакан. Алик мирно дремал в кресле, Тамарка продолжала тереть укушенную Шурой ладонь, на которой, впрочем, не осталось никаких следов. Миха открыл. На пороге стоял Шура. Идеально трезвый, в приличном костюме, с дипломатом и букетом гвоздик.

– Миша, я прошу прощения за случившееся. – Шура пристально смотрел на Миху детскими голубыми глазами.

– Проходи, альфонс… – Миха облегченно улыбнулся.

Шура прошёл в комнату, повторил ошалевшим от такой метаморфозы Алику и Тамарке те же слова, Тамарке протянул цветы и облобызал ручку (ручку она, памятуя о недавних событиях поначалу попыталась отдернуть), а Алику просто руку пожал. Затем открыл дипломат, достал оттуда бутылку коньяка «Метакса», водку «Смирнофф», шампанское «Принц Анри», блок сигарет «Marlboro lights» и какую—то совсем уж невозможную коробку конфет с надписью «Asbach Uralt».

– Круто! – восхитился Миха.

– А что удивляться? Сначала зимой летний дождь идёт, потом советский гинеколог оказывается внуком барона Ротшильда, да ещё и с суперспособностями… – Алик всё ещё был настроен весьма скептически.

– Дождь? – удивился Шура.

– Да подойди к окну, лужи, наверное, ещё не просохли.

Шура распахнул окно, и на наших героев дохнуло морозным воздухом. Алик с Михой бросились к окну. Всё те же, надоевшие за зиму пласты серого слежавшегося снега.

– Увы, Алик, – Шура чуть улыбнулся, – я не Ротшильд. И не экстрасенс. Давайте лучше выпьем. Даме шампанского, а мы, пожалуй, с коньячка начнём.

Он наполнил бокалы, приобнял Тамарку, удобно расположив руку у неё за пазухой, и сразу же поплёл свои бесконечные анекдоты.

Постепенно напряженность спала, и вот уже «Клуб» квасит как в старые добрые времена, не пропуская ни одного традиционного тоста, наполняя пепельницу остатками империалистической роскоши, и никто не обращает внимания на Тамарку.

А Тамарка усердно поливает шампанским фикус Михиной бабушки и не сводит с Шуры настороженного взгляда, несмотря на то, что Шурина рука становится всё настойчивее, и от этой настойчивости грудь Тамаркина уже набухает, и сосок приобретает каменную твердость, и одежда начинает мешать…

И почему—то Тамарке вдруг хочется прочитать молитву, и она пытается вспомнить «Отче наш» (бабушка в детстве научила), но кроме «Отче наш, Иже если на небесех…» ничего не вспоминается. И Тамарке становится страшно. А его руки – всё настойчивее и нежнее. Но – страх…

2. ЗАВИТОК

– …На самом деле, у них было более двухсот песен, и большинство из них можно назвать знаковыми или этапными.

– Ну, это большой вопрос, – не согласился Яр. – То, что мы сейчас считаем знаковым, для них могло не иметь вообще никакого значения! Кто сейчас может быть уверенным?

– Конечно, никто. Но ведь ты не будешь отрицать, что после каких-то песен у них наступал новый этап в творчестве.

– Наверное. Но никто не сможет сказать, после какой песни это происходило. Даже, я думаю, они сами. Так что это весьма субъективно. Это придумали критики. Люди, которые сами не могут сочинить ничего и оргазмируют от расчлененки! – Ярик разгорячился. Не любит он критиков! А кто их любит?

– Согласен, субъективно. – поддержал его я.

– Да. К примеру, для вас «Сержант» – вершина творчества Битлз. А для меня совсем даже наоборот, «Белый альбом».

– Почему наоборот? – меня озадачил такой оборот речи.

– Да хотя бы потому, что в «Белом альбоме» они сознательно отошли от всего того, что сделали в «Сержанте» – от массивных развёрнутых оркестровок, многократного наложения, лупов и прочих хитростей. Музыка предельно естественная, и в этом её прелесть.

– То есть, ты хочешь сказать, что набросок, сделанный за несколько секунд на обрывке бумаги, имеет для тебя большую ценность, чем тщательно прописанное полотно, на которое художник потратил несколько лет своей жизни? – поддел его я.

– Иногда да! Если в этом наброске больше правды, больше жизни, то да! Тем более, что некоторые темы вовсе не нуждаются в тщательном прописывании, оно их может выхолостить или даже убить. – Яр сел на любимого конька. – Да и тратить такие деньги на оформление конверта я бы, наверное, не стал. Мне как-то ближе конверт «Белого альбома».

– Так они оба на своём месте. – сказал я. – Они соответствуют музыке. Одна массивная, нагруженная нюансами и голосами, другая лаконичная, ничего лишнего, всё по минимуму, но от этого она только выигрывает. Хотя, ты прав, «Сержант» для меня важнее.

Я вспомнил тот день из детства, когда брат принёс с занятий этот альбом. Кто-то из однокурсников дал послушать. Первый в моей жизни «фирменный» винил! После блёклых, тощих ромашковых конвертов, в которых продавались пластинки фирмы «Мелодия», это было настоящей феерией! Я влюбился в этот альбом, ещё не слыша его. А уж когда послушал…

Глава 9

THE HIGHER YOU FLY THE DEEPER YOU GO – II

Пробуждение было странным. Первое, что ощутил Шура, проснувшись, – удивление. Обычно он просыпался с чувством стыда, раскаяния, тошноты, тоски, но удивления не присутствовало. Сегодня всё было по—другому. Отсутствовали стыд, раскаяние, головная боль и всё прочее. Присутствовали удивление, ощущение здоровья и избытка сил. Шура посмотрел на часы. Пять тридцать. «Она ушла… Уже полчаса как…» – подумал Шура, вспомнив битловскую «She’s leaving home». В комнате действительно больше никого не было. Шура огляделся. Комната как комната. Такая… никакая. Выйдешь из неё – и сразу забудешь. Спать совершенно не хотелось. «Надо вставать, – подумал Шура – Надо же с „Клубом“ разобраться». Воспоминание о «Клубе», кстати, не вызвало у него никаких эмоций. Это тоже удивляло. Раньше эмоции присутствовали всегда. Они могли быть различными, иногда даже взаимоисключающими, но они были всегда. Сейчас их не было, так, отметка в календаре, напоминание о какой—то мелочи.

Шура прислушался, было, к себе, потом мотнул головой (мол, потом разберусь) и встал. И сразу лёг. И укрылся одеялом. Рефлекторно. Потому что понял, что находится, так сказать, в первозданном виде. В смысле, без одежды. Совсем. Он полежал чуть—чуть, вспоминая. Определённо, ночью одежда на нём была. Конечно, иначе бы в бар не пустили. А потом? В машине тоже была. А дальше он не помнил.

Шура открыл глаза и осмотрелся. Одежды нигде не было. Ничьей. Были: кровать, на которой он лежал, стол, два стула, трёхстворчатый шкаф с зеркалом на средней створке, книжная полка и радио на стене. На столе стояли стеклянный графин с какой—то вишнёво—красной жидкостью и стакан. Шурочка прислушался. Тишина. Нет. Не так. ТИШИНА.

Он полежал ещё немного, потом резко вскочил с кровати и, подскочив к шкафу, открыл его. Одежда там была. Но не его. Шурочка обычно одевался, как и большинство советских врачей, в джинсы и джемпер, считая этот стиль (кто тогда в Союзе знал вкусное слово «casual»? ) одновременно и практичным, и удобным, и приличным. В шкафу висели костюм, сорочка с галстуком и плащ. Внизу стояли туфли и дипломат. Всё было свежим, похоже, никто до Шуры это не надевал. «Буртон»9 – с трудом прочитал Шура (похоже, лингвистическое озарение его покинуло). Такие же ярлыки были на всех предметах, кроме дипломата, на котором было выдавлено B.Cavalli.

Брать чужую (по крайней мере, не свою) одежду было неудобно, стоять голым – ещё неудобнее. Шура сплюнул и начал одеваться. Поднапрягшись, вспомнил мамины уроки по завязыванию узла «Виндзор», причесался найденной в кармане пиджака расчёской и вдруг услышал нежный голос:

– Иди к столу. Попей.

Он послушно подошёл к столу, налил полстакана, понюхал. Пахло странно. Шура просто не смог найти слова, чтобы хоть как—то описать этот запах. Радовало то, что он был приятным. Необходимость выпить это слегка пугала.

– Компот? – спросил Шура и оглянулся. В комнате по—прежнему никого не было.

– Закрепитель, – пропел нежный голос, и Шура узнал его. В низу живота сладко заныло.

– Зачем? – спросил он.

– Чтобы закрепить. Пей, сладкий, пей.

Он послушно выпил. Стало спокойно и ясно. Ясно, что Burton – фирма из Англии, существующая с 1902 года, что вся эта одежда – конечно, его, и что нужно обязательно взять дипломат. И спокойно оттого, что дальше всё будет просто прекрасно.

Шура вернулся к шкафу и открыл дипломат. Там лежали два паспорта на его имя (внутренний и заграничный) и много—много разных купюр. Он надел макинтош, взял кейс и вышел на улицу. Было темно и морозно. Шура машинально отметил, что чувствует мороз, но не мёрзнет. Это его не удивило, он просто отметил это как факт. Обернувшись, он увидел, что маленький старый домик, из которого он только что вышел, медленно тает в тёмном воздухе. «Ну вот. Пришёл ниоткуда, ушёл в никуда» – пробурчал Шура и решительно зашагал прочь со странного места.