Любимый ястреб дома Аббаса - Мастер Чэнь

В стойлах этого первого на моем пути постоялого двора, как я заметил, было несколько лошадей, принадлежавших путникам, парами они — как вообще любые лошади, — не стояли, и, отогнав от себя постыдные мысли, я тронулся дальше в путь. Постаравшись при этом не вспоминать о том, как проверял перед сном толстый дощатый запор, который есть в каждой комнате любого караван-сарая, — от ночных воришек, конечно, а не от каких-то сонных убийц. И вообще, брат говорил, что эти странные личности предпочитают наносить удар на публике. Так что мне следовало бы скорее опасаться не своей комнаты в ночи, а, например… Тут я потряс головой и придушил очередную недостойную мысль.

Ее сменила, впрочем, иная мысль: а зачем и кому надо убивать людей на публике? Убийцам, как ни странно в это поверить, хочется просто умереть — странные желания бывают у людей. А вот те, кто их посылает — почему им не приказать зарезать жертву просто в темном переулке?

Допустим, кому-то хотелось, чтобы убийства эти становились известны. А это, в свою очередь, зачем? Например, чтобы кого-то напугать. Или напугать всех сразу. Или…

Тут я напомнил себе, что у меня и так уже две профессии — нынешняя и запасная. То есть торговца шелком и, как я недавно выяснил, караван-баши. А сейчас я зачем-то берусь за дело, которым занят даже не сам мой брат, а специально работающие в его… все-таки в моем… — в нашем торговом доме этакие особые счетоводы. Вот пусть они и размышляют над подобными вопросами.

Далее же произошло вот что: я, не проехав и половины фарсанга, решил вернуться в караван-сарай, чтобы взять в дорогу особо понравившийся мне очень тонкий, слоящийся хлеб, который подали на завтрак, — в него можно было бы завернуть что угодно, купленное по дороге, и пообедать, не слезая с седла.

Потому что к этому моменту я окончательно решил, что все-таки, пожалуй, тороплюсь, и именно на запад. Ночевать на холме среди цветов расхотелось. В конце концов, в Бухаре у нашего торгового дома есть свое небольшое подворье. И я ведь уже, кажется, решил, что не надо искать сельского лекаря, если следующим же утром в Бухаре меня поведут к достойному и проверенному человеку.

Но в этот самый момент мне вспомнились слова насчет города Мерва, которые, пыхтя, произносил задыхавшийся от бега брат, тащивший меня к выходу из подземного хода: «там тебя никто не знает».

Значит ли это, что в Бухаре мне все-таки не стоит показываться на нашем подворье, потому что там меня знают, мое имя будет раскрыто — и это создаст мне неприятности?

Но в любом случае в Бухаре, с ее десятками караван-сараев в южных пригородах, в любом из них посоветуют одного из множества хороших лекарей.

И размышляя об этом, я не заметил, как доскакал галопом обратно, — вот только по дороге было что-то… да пустяк, какое-то странное выражение глаз одного из двух встречных путников на довольно средних лошаденках. Выражение… как бы мгновенно мелькнувшая в этих глазах паника, когда я пронесся мимо.

А с другой стороны, как же не паниковать, если тебя вот-вот отшвырнет с дороги на скаку человек, который…

Который только что несся в другую сторону. Но для этого надо было как минимум заметить, что человек этот сначала ехал на запад. А если они заметили, то…

— А вот тут на дороге были два таких всадника, — сказал я повару, вынесшему мне только что испеченные тонкие лепешки. И начал всадников подробно описывать.

Повар, понятное дело, не знал ничего, находясь у своих печей. И он в полный голос повторил мои вопросы через весьма обширный двор. На выяснение ушла уйма времени, после чего весь двор уже знал, что на запад едет человек, который кого-то опасается (все-таки каждый должен заниматься своим делом, подумал я, и брату-братово, а мне…).

Тем не менее я выяснил, что эти двое прибыли именно сюда, в этот караван-сарай, сразу после меня накануне вечером. Проснулись, не в пример мне, рано, но долго толклись у общей цистерны с водой, болтая со всеми ни о чем. И как бы чего-то выжидали. А в путь тронулись лишь после меня. Понятно, что радости мне все эти новости не доставили никакой.

И дальше я сделал то, чего сегодня не допустил бы ни в коем случае, — понесся по дороге обратно, на Бухару, таким же галопом. В надежде бурей пронестись мимо этой пары, кто бы они ни были, и примерно в таком же темпе доехать еще к вечеру до цели.

Идея моя была совершенно правильной: скачущего человека кинжалом не убить. Ошибка же состояла в том, что, не встретив эту пару нигде по дороге и решив, что она просто свернула в какое-то село, то есть домой, я совершенно успокоился.

Сегодня, конечно, я обязательно предположил бы, что эти двое могли, справившись с первым приступом паники, сделать более-менее верный вывод — я забыл что-то в комнате, а значит, скоро вернусь. И спокойно ждать меня, лежа на вершине холма так, что с дороги их будет попросту не видно. И только потом, если я долго не буду показываться, начать суетиться.

Но тогда я таких вещей не знал. И, успокоившийся, я добрался на исходе дня до пригородов Бухары. Где, как и в предыдущий день, пришел в плохое настроение от того, что нельзя нормально помыться, а приходится мучиться, не снимая повязки на плече, с тазиками и мокрыми тряпками, обмакиваемыми во взбитое пеной мыло. В итоге я спокойно улегся спать в отличном караван-сарае, где меня никто не мог знать, улегся, все еще чувствуя непривычную для себя слабость.

Утром же произошли и совсем неприятные события.

Наверное, самая умная вещь, которую я в то утро сделал, — взял с собой, выходя из обширного квадратного двора караван-сарая, кошелек, длинный узкий кожаный мешок, который можно было при желании обмотать вокруг пояса. Не знаю, был ли бы я жив сегодня, если бы не эта… даже не предосторожность, а случайность — я, помнится, чуть было не забыл этот кошелек в комнате (сохранением денег обычно занимался кто-то из моих сопровождающих), но вспомнил, что ведь надо будет платить лекарю. Платить за обед я не собирался — или я вовремя вернулся бы на постоялый двор, или меня угостил бы кто-то из наших людей на подворье.

Мои размышления насчет того, стоит ли вламываться вот так просто, в открытую, на собственное подворье, привели к одной простой и хорошей идее: понаблюдать за ним с приличного расстояния и углядеть какое-нибудь одно знакомое по Самарканду лицо, причем так, чтобы это лицо оказалось на отдалении от самого подворья. Потом окликнуть этого человека, и все дальнейшее пошло бы само собой.

Обругав лишний раз брата Аспанака за то, чем мне приходится заниматься по его глупости, я уселся на весеннем солнышке там, где собралось немало караванщиков и прочих торговцев, пивших поутру то, что им было приятнее, — согдийское пиво, шербет народа арабийя или просто воду — и начал посматривать на ворота подворья.

Любоваться прелестями Бухары в это утро я не планировал. Город вообще-то совсем неплох — хотя здесь и нет улиц, мощенных каменными плитами, как в Самарканде; хотя лучшее во всем Бухарском оазисе место — вовсе не сама Бухара, а раскинувшаяся неподалеку, на северо-западе, в пустых Красных песках, Варахша, резиденция бухар-худатов. Правители хорошо украсили свой дом, о вырезанных по штукатурке медальонах с лианами, цветами и животными слагались стихи.

Но и сама Бухара всегда была уютным и каким-то расслабляющим городом. И настолько не похожим на другие, что хотя Бухара и входила издавна в Согд и бухар-худаты вроде бы подчинялись самаркандским ихшидам, но до конца в это никому не верилось.

Наше подворье, что естественно, помещалось близко к дороге, среди множества караван-сараев и складов. Цитадель отсюда не просматривалась; далековато было и до хаотичного, шумного, все еще лишенного зелени рабада — места, где кучей жили люди народа арабийя.

Завоеватели моей страны.

Но они были и здесь, вот прямо здесь, уютно устроившиеся на молитвенных ковриках, которыми славилась Бухара. И заняты были своим любимым делом — расслабленно и блаженно болтали, поминутно трогая друг друга за рукав.

Знают ли они, что наместник их халифа — нашего халифа, должен был бы сказать я вслух, — убит, убит после долгой и неудачной войны с очередным бунтовщиком; что они теперь отрезаны восставшим Мервом от халифского дворца в Дамаске; что впереди или новая война — как будто мало их было в этом раю за тридцать семь лет, — или что-то иное. Неизвестное. Новое государство? Новый Согд — но со столицей в Мерве? Или хаос множества маленьких государств — Самарканд, Бухара, Чач, Фергана, — ждущих нового властителя? Кем он будет? Как раньше, каган Великой Степи, или, может быть, неведомый пока владыка возродившегося Ирана?

В любом случае эти люди с лицами, будто высеченными из темного дерева, должны были быть сейчас встревожены. Но тревоги я не наблюдал. А наблюдал нечто иное — они лениво переговаривались не только между собой, но и с соседями-согдийцами, с теми, кто воевал против них все эти годы. О чем говорили? Не об урожае — копаться в земле люди народа арабийя так и не научились. Война тоже была бы не очень желательной темой. А вот о торговле — пожалуй. Хотя вряд ли о том, как они при первой же возможности прибирают к рукам наши торговые маршруты.