W или воспоминание детства - Жорж Перек

Лайя, её мать, умерла. Моя мать, думаю, выучилась на парикмахера. Потом встретила моего отца. Они поженились, когда ей был двадцать один год и десять дней. Это случилось 30 августа 1934 года в мэрии двадцатого округа. Они стали жить на улице Вилен и заведовать маленькой парикмахерской.

Я родился в марте 1936 года. Возможно, три следующих года были относительно счастливыми, но наверняка омрачались детскими болезнями (коклюш, краснуха, ветрянка)24, материальными трудностями и будущим, которое предвещалось скверным.

Началась война. Мой отец записался добровольцем и погиб. Моя мать стала вдовой военного. Она стала носить траур. Она определила меня к кормилице. Её парикмахерская закрылась. Она устроилась работать на часовой завод25. Мне кажется, что я помню, как однажды она поранилась и ходила с проколотой рукой. Она стала носить жёлтую звезду.

Однажды мать отвела меня на вокзал. Это было в 1942 году. Это был Лионский вокзал. Она купила мне книжку с картинками; по-моему, это был «Чарли». Кажется, я видел её на перроне; когда поезд тронулся с места, она махала белым платком. Я уезжал в Виллар-де-Лан с Красным Крестом.

Как мне рассказали, позднее она пыталась перебраться через Луару. Проводника, к которому она пришла, и адрес которого ей передала его свояченица, уже находившаяся в свободной зоне, на месте не оказалось. Она смирилась и вернулась в Париж. Ей посоветовали куда-нибудь переехать, спрятаться. Она ничего не сделала. Она думала, что статус вдовы военного убережёт её от всех невзгод26. Её взяли во время облавы вместе с сестрой, моей тётей. 23 января 1943 года она оказалась в Дранси, а 11 февраля её отправили в Освенцим. Перед тем, как умереть, она снова увидела родные места. Она умерла, так ничего и не поняв.

1. Нет, шинель у отца как раз не очень длинная: она доходит ему до колен, к тому же, полы приподняты. Следовательно, нельзя сказать, что обмотки «угадываются»: они видны целиком. Частично видны и штаны.

2. Воскресенье, увольнение, Венсенский лес: ничто не позволяет это утверждать. Третья имеющаяся у меня фотография моей матери — одна из тех, где я с ней, — была действительно снята в Венсенском лесу. Что касается этой фотографии, то сегодня я бы сказал, что её сделали на том самом месте, где размещался полк моего отца; судя по формату (15,5 х 11,5), это не любительский снимок: мой отец, в своей почти новой форме позировал перед одним из передвижных фотографов, которые обслуживают призывные комиссии, казармы, свадьбы и школы в конце учебного года.

3. Мой отец приехал во Францию в 1926 году, за несколько месяцев до приезда своих родителей Давида и Розы (Рози). До этого он был определён учеником к варшавскому шляпнику. Его старшая сестра Эстер (позднее она взяла меня к себе) жила в Париже уже пять лет, и некоторое время он квартировал у неё на улице Ламартин, изучая, кажется, с явной лёгкостью французский язык. Муж Эстер, Давид, работал в мастерской по обработке жемчуга и, вполне возможно, именно он предложил моему отцу работу ювелира. Во всяком случае, абсолютно точно то, что Роза, очень энергичная женщина, открыла небольшой продуктовый магазин, и что мой отец был у неё приказчиком: это он ездил ночью в Ле Аль за товаром. Почти наверняка можно сказать, что он был ещё (возможно, одновременно) рабочим: во многих документах он значится «токарем по металлу», но мне неизвестно, работал ли он на заводе или в маленькой мастерской. Возможно, он подрабатывал ещё в булочной на улице Кадэ, подсобные помещения которой выходили во двор здания, где работал Давид. В других документах он значится «формовщиком», «литейщиком» и даже «парикмахером»; но маловероятно, чтобы он обучился стрижке; моя мать работала одна (возможно, со своей сестрой Фанни) в маленькой парикмахерской, которой она сама и заведовала.

4. Думаю, именно из-за этого подарка я всегда считал, что рамки — ценные предметы. Даже сегодня я всё ещё останавливаюсь перед магазином фототоваров, чтобы посмотреть на них, и всякий раз удивляюсь тому, что в универмаге Призюник они стоят от пяти до десяти франков.

5. Точнее сказать, она только начинала богатеть.

6. В то время, естественно, Палестина.

7. На меня всё ещё оказывали сильное влияние (даже если оно уже принимало негативный характер) критерии социального и экономического преуспевания, которые составляли идеологическую основу моей приёмной семьи.

8. Ицек, это, разумеется, Исаак, а Юдко — несомненно уменьшительная форма Иегуди. Моего отца вполне могли назвать Андре, подобно тому, как его старшего брата (того, что уехал сколачивать состояние в Палестину) с чуть меньшей произвольностью называли Леоном, хотя его подлинное имя было Элизер. На самом деле, все называли моего отца Изи (или Изы), один только я, на протяжении многих лет думал, что его звали Андре. Как-то я говорил на эту тему со своей тётей. По её мнению, это, скорее всего, второе имя, которое он получил от коллег по работе или приятелей по кафе. Со своей стороны, я склонен считать, что с 1940 по 1945, когда элементарная осторожность требовала, чтобы тебя звали Бьенфэ или Бошан, а не Биненфельд, Шеврон, а не Шавранский, Норман, а не Нордманн, мне могли сказать, что моего отца зовут Андре, мою мать — Сесиль, и что мы — бретонцы.

Моя фамилия — Перец. Она упоминается в Библии. На иврите это означает «дыра», на русском — «перец», на венгерском (точнее в Будапеште) так определяют то, что мы называем «Брецель» («Брецель» это ничто иное, как уменьшительная форма (Берецель) от Берец, а Берец, как Барук и Барек, выкован из того же корня, что и Перец; если не на иврите, то на арабском Б и П — одна и та же буква).

Перецы охотно возводят своё происхождение к испанским евреям, изгнанным инквизицией (Перецы считаются маранами), миграцию которых можно прочертить в Провансе (Пейреск), в папских государствах и, наконец, в Центральной Европе, главным образом в Польше, побочно в Румынии и Болгарии. Одна из центральных фигур рода — польский писатель на идише Исак Лейбух Перец, с которым любой уважающий себя Перец связывается путём головокружительных генеалогических кульбитов. Что касается меня, то я, должно быть, правнучатый племянник Исака Лейбуха Переца. Кажется, он был дядей моего деда.

Моего деда звали Давид Перец; он жил в Любартове. У него было трое детей: старшую дочь звали Эстер Шайя Перек; среднего — Элизер Перец, младшего Ицек Юдко Перек. В промежутках, разделявших три рождения (между 1896 и 1909) Любартов был поочерёдно русским, польским и снова русским городом. Какой-нибудь чиновник из бюро записей гражданского состояния, который понимал по-русски, а писал по-польски, вполне мог, как мне объяснили, услышать Перец, а написать Перек. Не исключено, что всё произошло наоборот: по словам моей тёти, «ц» могли написать русские, а «к» — поляки. Это объяснение скорее отмечает, чем исчерпывает, целое фантазматическое исследование, связанное с патронимическим сокрытием моего еврейского происхождения, которое я провёл вокруг данной мне фамилии и которое, ко всему прочему, обнаружило крохотную разницу между орфографией фамилии и её произношением: она должна была бы писаться Pérec или Perrec (именно так, с надстрочным знаком или двумя буквами «r», её всегда и пишут на слух); но пишется она всё же Perec, не меняя при этом своё произношение на Пёрек.