Ксения - Далия Трускиновская

Отец Василий на ходу оглаживал голову и бороду. Дело было привычное — поднятому среди ночи с постели, идти исповедовать и причащать умирающего. Дьячок нес за ним необходимое, в том числе и большое рукописное Евангелие.

У калитки ждала со свечой Прасковья.

— Сюда, батюшка, сюда… — повторяла она, как будто отец Василий впервые был у Петровых.

— В спальне, что ли? — спросил священник.

— Да, батюшка, да…

Он взошел по лестнице и встал в дверях.

— Отойди-ка, Аксюша, — попросил стоявшую перед постелью на коленях женщину. Она испуганно взглянула на строгого батюшку.

— Надо, Аксюшенька, — обратилась к ней из-за плеча священника Прасковья. — Не ровен час… а я уж Дашу к аптекарю послала с бумажкой…

Аксюша затрясла головой. Всем видом она давала понять — ни за что не отойдет от мужа, хоть при ней исповедуй.

Он уже был раздет, лежал под одеялом, а нарядный его кафтан, и зеленый камзол, и красные штаны, и белые чулки с башмаками — все это было брошено в углу, жалкое, как скомканные крылышки случайно прихлопнутого мотылька.

Мокрыми салфетками Анета и Аксюша спереди стерли пудру с волос Андрея Федоровича, и теперь стало видно, что они — темно-русые, завитые букли распрямились, и длинные пряди раскинулись на подушке, заползли на шею.

— Ну-ка, встань, сударыня, — приказал отец Василий. — Потом хоть до утра с ним сиди, а сейчас — пусти!

Прасковья, поставив свечу на уборный столик, наклонилась и силой подняла хозяйку.

— Веди ее прочь, — отец Василий шагнул трижды и навис над Андреем Петровичем. — Давно он без памяти?

— Таким и привезли, — ответила Прасковья.

Батюшка склонился над ним, замер, склонился еще ниже. Выпрямился.

— Веди, веди ее прочь!

То ли голос отца Василия невольно дрогнул, то ли Аксюшу осенило — но она кинулась к Андрею Федоровичу, распласталась по широкой постели, обхватила его руками и прижалась щекой к груди.

— Нет, нет! — заговорила она неожиданно громким и внятным голосом. — Сейчас Даша лекарство принесет! Отойдите, не троньте его!

Отец Василий поглядел на Прасковью и покачал головой.

— Твоя воля, Господи… Опоздали…

— Нет, нет, — продолжала утверждать Аксюша. — Какой вздор вы твердите, батюшка? Какой вздор? Сейчас принесут лекарство!

Отец Василий опять наклонился над постелью и неловко погладил женщину по голове.

— Встань, Аксюшенька, нехорошо. Пойдем, помолимся вместе…

— Я вам, батюшка, молебны закажу, сколько нужно, во здравие, Богородице, целителю Пантелеймону, всем угодникам! Господь не попустит, чтобы он умер! Это только злодеи помирают без покаяния! — убежденно воскликнула Аксюша. — Разве мой Андрюшенька таков? Да назовите, кто лучше него, кто добрее него?!

И вдруг вспомнила, отшатнулась от мертвого мужа, протянула к нему тонкую руку с дрожащими пальцами:

— Разве он — грешен? — спросила неуверенно. — Нет же, нет, он меня любит, он не мог!

Отец Василий поглядел на Прасковью — теперь уж он решительно не понимал, о чем речь.

Но Прасковья не пожелала объяснять, что умирающего хозяина привезла в карете всем известная театральная девка Анютка.

— Обмыть сразу же нужно новопреставленного, — сказал отец Василий, — на полу, у порога, трижды. Поди, поставь воду греть. Соломы охапку принеси — подстелить.

Прасковья кивнула, но с места не сдвинулась.

Священник не знал, чем бы еще помочь потерявшим всякое соображение женщинам. Ни Аксюша не рыдала по мужу, ни Прасковья — по хозяину, а было в их лицах что-то одинаковое — точно время тянется для обеих иначе, гораздо медленнее, и не скоро слова отца Василия доплывут по воздуху от его уст до их ушей.

— Что же ты? — спросил Прасковью отец Василий. — Разве не видела, что с ним? Хоть бы отходную прочитать успели…

Даже не вздохнула покаянно Прасковья — а продолжала глядеть на Андрея Федоровича и все еще сидящую рядом с ним Аксюшу в светлом, глубоко вырезанном платье с тремя зелеными бантами спереди и, по моде, с шелковой розой на груди.

— Обмывать будете — не забудьте Трисвятое повторять, — чувствуя, что уходить сейчас нельзя, и не понимая, как же достучаться до двух словно окаменевших женщин, говорил отец Василий. — Потом в новое оденьте. За родней пошлите — чтобы с утра ко мне пришли насчет отпевания. Да ты слышишь ли?!

— Да, — сказала вместо Прасковьи Аксюша. — Только этого быть не может, батюшка. Господь справедлив — и к злодею в тюрьму святого отца пошлет, чтобы злодей покаялся. И злодею грех отпустят! И злодею! Господь справедлив! Он моего Андрюшу так не накажет! Мы пойдем, батюшка, а вы его исповедуйте, соборуйте, причастите!

Она вскочила и устремилась было к двери, но вдруг схватила остолбеневшего священника за руку.

— Только поскорее, ради Бога!

И кинулась прочь, и простучали по лестнице каблучки.

— Беги за ней, дура! — крикнул Прасковье отец Василий. — Видишь ведь — с ума сбрела!

Прасковья громко вздохнула.

— За что Он нас так покарал? — спросила.

— На все Его святая воля, — отвечал отец Василий. — Кабы я знал!..

Катя прибежала к Маше спозаранку.

— У Петровых-то горе! — сообщила. — Хозяин ночью помер.

— Как так? — удивилась Маша, с самого утра уже причесанная и напудренная, хоть и не в платье, а в нижней юбке и платке, покрывающем грудь и плечи. — Вчера же я его видала — как он на службу ехал!

— Вчера видала, а сегодня и нет его! — Катя перекрестилась на образа. — Пойдем, узнаем, может, по хозяйству помочь надобно. Поминки собрать…

— Ты ступай, я следом.

— А что еще стряслось… — Катя, вдруг передумав торопиться, присела на скамью. — Отец-то Василий с причастием и соборованием опоздал. Пока пришел — а там уж мертвое тело…

— Ах ты, Господи!..

— Да…

Они все же вышли вместе, и пришли к дому Петровых, и увидели у ворот две кареты — понаехала родня. Стайка соседок стояла там же, перешептываясь.

— Прасковью выгнала-то…

— За что?..

— А поди пойми…

— А хоронить когда?

— Завтра, поди. Коли ночью помер — как дни считать?

— А до полуночи помер-то?..

Катя отошла в сторонку и Машу с собой повела.

— Как бы к Аксюше пробиться? — спросила она.

— На что тебе?

— Боюсь я за нее.

— Там найдется кому с ней сидеть.

Но и Маша поймала вдруг это словно висевшее в воздухе предчувствие «недобра». Она хмуро поглядела на соседку.

— Вот так-то и бывает, когда непутем любишь! Вдове-то о себе думать нужно. Повыть — да и успокоиться. А ей и неведомо что на ум взойдет!