Черный человек - Михаил Волконский

Графа он считал уже человеком знакомым, проехав с ним в одном возке до Вязников, и потому заговорил с ним попросту.

Но тот остановил его, хотя очень вежливо, сказав:

— Простите, но в настоящее время я вас пригласил сюда не для того, чтобы отвечать на ваши вопросы, а чтобы выслушать от вас ответы на мои, которые я предложу вам.

Гурлов сейчас же, в свою очередь, принял официальный тон и, сев против Косицкого, сухо проговорил:

— Я готов отвечать. Спрашивайте!

— Что вы знаете по делу о смерти князя Гурия Львовича Каравай-Батынского?

— Я думаю то же, что и все: что его обезображенный труп нашли в его спальне…

— Так! А сами вы в ночь убийства лежали связанный в подвале за произведенное нападение для освобождения бывшей актрисы князя, теперешней вашей жены?

В голосе Косицкого чувствовалась некоторая ирония.

— Да, я лежал связанный! — подтвердил Гурлов.

— Так. Ну, а какого вы мнения о новом владельце Вязников, князе Михаиле Андреевиче?

— Я уже говорил.

— Что вы говорили раньше — забудьте. Теперь я спрашиваю вас официально. Ваши слова записываются, — и Косицкий показал на сидевшего за особым столом секретаря, скрипевшего пером по бумаге.

— Я самого лучшего мнения о князе Михаиле Андреевиче, — сказал Гурлов, — и полагаю, что не найдется человека, который сказал бы про него дурно.

— Вы полагаете? Однако же допрошенный пред вами Никита Игнатьевич Труворов держится другого взгляда. Он иного мнения о князе.

— Не может быть! — вырвалось у Гурлова. — Никита Игнатьевич?.. Не может быть!.. Вы, вероятно, не так поняли его, он говорит невнятно и скуп на слова… Это — очевидное недоразумение.

— Пригласите сюда господина Труворова, — обратился Косицкий к секретарю.

Тот вышел, чтобы исполнить приказание.

— Неужели вы подозреваете в чем-нибудь князя Михаила Андреевича? — спросил Гурлов, но Косицкий не ответил ему, сделав вид, что внимательно читает лежавшие пред ним бумаги.

Вошел Труворов, очень недовольный.

— Вот я прошу вас, — сказал ему Косицкий, — повторить при господине Гурлове то, что вы сказали о князе Михаиле Каравай-Батынском.

Труворов молча уставился на Косицкого. Лицо его выразило искреннее душевное страдание.

— Прошу вас отвечать! — настаивал Косицкий. — Подтвердите еще раз то, что вы сказали мне.

— Ну, что там сказал… ну, какой там повторять… — протянул Никита Игнатьевич, махнув рукой.

Косицкий строго сдвинул брови.

— Я обязываю вас, господин Труворов, подтвердить, что вы считаете князя Михаила Каравай-Батынского «дурным человеком», вы так выразились мне…

Труворов вздохнул.

— Никита Игнатьевич, может это быть? — спросил Гурлов.

— Ну, что там — может быть!.. Ну, какой там мучить меня?..

— Значит, вы отказываетесь от своих первоначальных слов? — спокойным голосом произнес Косицкий, как человек, чувствующий себя на высоте власти, делающей его бесстрастным.

— Ну, какой там отказываюсь?.. Ну, я сказал уже… где там… — снова протянул Труворов.

— Вы сказали, что князь Михаил Каравай-Батынский — дурной человек?

— Ну, да, сказал там… Я того… сказал — дурной человек.

Больше от него ничего нельзя было добиться, но и этого для Гурлова было более чем достаточно. Он смотрел на Труворова пораженный, недоумевая, сам ли он сходит с ума, или рехнулся Никита Игнатьевич.

XI

Косицкий принялся за расследование так рьяно, как это делают обыкновенно с непривычки, прилагая гораздо более энергии, чем это нужно для самого дела. Он суетился, осматривал кабинет и спальню покойного Гурия Львовича, допрашивал всех и поодиночке, и на очных ставках, не хотел отдохнуть целый день и исписал в этот день большой ворох бумаги. Результатом этой его лихорадочной деятельности явилось к вечеру то, что, кроме арестованного и отправленного уже в город князя Михаила Андреевича, оказались в сильном подозрении Чаковнин, Гурлов и Труворов.

Косицкий, сам для себя, не сомневался уже в их виновности и правильности того, как он представил себе все дело. Теперь, по его мнению, задача его состояла лишь в том, чтобы добиться от них совершенного доказательства, то есть сознания. Для этого он после допроса выпустил их из своих комнат и предоставил им пока полную свободу, думая попробовать сначала кроткие средства — пусть совесть заговорит в них. Он решил между тем наблюдать за ними.

Гурлов почувствовал себя усталым к вечеру. Ему так хорошо было с любимой женой Машей, он так был счастлив с нею, что ему казалось, что это счастье слишком велико и не может продолжаться.

Так оно и вышло. Беда ворвалась вдруг и совершенно неожиданно. Князь Михаил Андреевич, его благодетель, исключительный по доброте и чистоте души человек, вдруг арестован по грубому подозрению, и благодушный Никита Игнатьевич Труворов дает против него показания, то есть отзывается о нем нехорошо. Но почему это? Откуда? Труворов был не трус — Гурлов знал это, — сробеть пред петербургским чиновником он не мог. Тут было что-то неладное, какое-то недоразумение, которое требовалось немедленно выяснить.

Самому Гурлову было тяжело разговаривать с Труворовым, который теперь казался ему неприятен за неуместный и легкомысленный отзыв о князе. Он просил жену переговорить с ним, а сам пошел по комнатам вязниковского дома, без определенной цели, так, куда глаза глядят…

Сегодня, по случаю появления Косицкого и необычайной его деятельности, весь дом был освещен.

Гурлов переходил из одной пустынной комнаты в другую, не находя себе места.

Забрел он в зимний сад, менее всего освещенный, и здесь ему показалось лучше, чем где бы то ни было. Здесь можно было сесть и отдохнуть в тиши одному, подумать и привести свои мысли в порядок. Он сидел сегодня все утро один в своей комнате под арестом, но это одиночество было беспокойное, тревожное своею неизвестностью… Теперь он знал, в чем дело, знал, какое обвинение тяготеет над князем Михаилом Андреевичем, и понимал, что Косицкий легко может притянуть и его самого к обвинению. Ему надо было спокойно обсудить свое положение. Он зашел в сложенный из ноздреватого песчаника грот в зимнем саду и сел на скамейку. Легкая сырость, охватившая его тут, была приятна ему. Он сел и закрыл глаза.

Гурлов не знал, долго ли сидел так здесь, как вдруг ясно, почти возле себя, услышал голоса Маши и Труворова.

— Вот сядем здесь, нам не помешают, — сказала она.

— Ну, что там помешают! — протянул Никита Игнатьевич.

— Мне муж сказал, — начала Маша, — что вы сегодня при нем на следствии дурно отозвались о князе Михаиле Андреевиче?

— Отозвался! — решительно ответил Труворов.

— Почему же?

— Ну, что там, почему?

— Нет, Никита Игнатьевич, вы не могли не сознавать, что тут каждое слово в строку… Какое же вы имели право?

— А вы не знаете?

— Я?

— Да, вы!

— Я ничего не понимаю, Никита Игнатьевич.

— Ну, что там «не понимаю»?.. Я того… думал, что вы тоже хорошая… а вы там… ну, где…

— Что я, что вы говорите?

— Ну, вы уж знаете… Я сам видел, сам все того…

— Что вы видели?

— Ночью по коридору там… вы ходили в кабинет князя… Каждый день… пока муж там, где там… ездил там.

Никита Игнатьевич сильно задышал и засопел, не досказав, но и того, что он сказал, было достаточно.

Услышав это, Гурлов первым движением хотел выйти из грота и задушить Труворова за то, что тот решился говорить такие вещи его Маше. Но он остолбенел от изумления и негодования. Он чувствовал, что не может двинуться, прийти в себя. Ведь если Никита Игнатьевич так прямо наедине решается сказать это его жене, значит, считает себя убежденным.

— Вы с ума сошли! — сказала Маша.

— Ну, какой там с ума? Где там с ума?.. Я сам видел… И вы, и князь поэтому дурно… того… вот отчего он нехороший…

Голос Труворова звучал уже издали. Он, очевидно, встал и удалялся по мягким, обитым веревочными матами, дорожкам зимнего сада.

Гурлов не мог дольше стерпеть и вышел из грота. Маша, оставшаяся сидеть, испуганно вздрогнула, увидев его.

— Сергей, это — ты? — спросила она, как бы не веря своим глазам.

— Маша, это — правда? — спросил он.

— Что — правда?

— А вот, что сказал он?

Она вдруг вскочила и приблизилась к мужу:

— Правда? И ты можешь, ты смеешь спрашивать меня, правда ли?

Нервы Гурлова с утра были слишком расстроены, чтобы выдержать этот новый неожиданный натиск. Голова у него закружилась, ему показалось, что Маша своей вспышкой хочет прикрыть свой испуг, и он, сам не сознавая того, что делает, сдвинул брови и почти крикнул на нее:

— Я тебя спрашиваю, правда ли то, что сказал Труворов? Отвечай мне «да» или «нет». Только!

Ему так хотелось услышать поскорее опровержение слов Никиты Игнатьевича, что все, что бы ни сказала Маша, кроме этого «нет», могло лишь больше рассердить его.