Вести ниоткуда, или Эпоха спокойствия - Уильям Моррис

Эстетические взгляды Уильяма Морриса, как они изложены в "Вестях ниоткуда", очень тесно связаны с его социальными теориями и несут на себе отпечаток тех же противоречий.

Заслуга Морриса состояла в том, что он в своей книге свел искусство с небес на землю и поднял труд до искусства. В мире его утопии искусство перестало быть чем-то обособленным от жизни - оно сделалось частью ее. Для Морриса всякий предмет, в который вложен творческий импульс раскрепощенной личности, - произведение искусства. Самая красивая вещь для него это та, которая проста по форме и наиболее полно отвечает своему назначению. Вопросы эстетики тесно связаны у Морриса с каждодневной человеческой практикой, в том числе и с вопросами производства. Моррис иногда слишком прямолинейно проводил эти свои мысли, но в основе своей они были верны. Следуя этим правильным положениям, Моррис порой далеко выходил за рамки своего личного вкуса, тяготевшего к средневековью. В одной из своих статей он пишет, например, что фабрика должна быть красива своей собственной красотой, а не повторять формы средневековых построек. Однако медиевизм наложил заметный отпечаток на эстетические теории Морриса и заметно их сузил.

Моррис всю жизнь боролся с помпезностью и эпигонством в современном ему искусстве. В противоположность украшательству он провозгласил принцип функциональности. Каждая деталь вещи должна быть, по Моррису, оправдана техническим ее назначением - функциональна. Но этот принцип Моррис использовал не для утверждения новых форм, а для того, чтобы возродить старое искусство, сделав его нужным для современности. Достаточно бросить взгляд на знаменитый "Ред Хаус", построенный Моррисом и Филиппом Уэббом в средневековом стиле, чтобы понять, как далека функциональность этого здания от наших теперешних представлений о новой архитектуре. Понятие функциональности исчерпывалось для Морриса приспособлением старых эстетических форм к современным условиям жизни. Нетрудно понять, что жизнь, непрерывно создающая новые представления о красоте, далеко обогнала Морриса. Новая технология и материалы диктовали новые формы вещей. Люди постепенно "обживали" эти новые формы, научались видеть в них красоту, отнюдь не заимствованную из прежних эпох.

Нет нужды перечислять по пунктам, в чем еще жизнь подтвердила правоту Морриса, в чем его опровергла. "Вести ниоткуда" - не из тех утопий, которые к этому располагают. Роман Морриса написан крупными мазками, и от автора его трудно ждать детального изложения всех аспектов жизни в мире будущего. Но у романа Морриса есть огромное преимущество перед немалым числом утопий, авторы которых обладали способностью предсказывать конкретные формы будущего. Моррис предсказал главное. Он заявил, что счастье человечества связано с коммунизмом, и провозгласил идеалы, достижимые для всего человечества только в условиях этого строя. Его идеал душевно здорового, живущего интересами общества человека, его идеал земли - цветущего сада, и его идеал абсолютной свободы от принуждения остаются идеалами нашего общества. Это и делает Уильяма Морриса одним из писателей, завершающих своим творчеством историю утопической литературы. Утопический жанр изживает себя, воплощаясь в действительность.

Ю. Кагарлицкий

Вести ниоткуда,

или

Эпоха спокойствия

Глава I

ДИСКУССИЯ И СОН

Как-то раз вечером в Лиге (рассказывает один из моих друзей) зашел горячий спор о том, что произойдет после мировой революции. Спор этот превратился в изложение взглядов присутствующих на будущее вполне сложившегося нового общества.

Наш друг говорит, что, принимая во внимание предмет обсуждения, дискуссия прошла миролюбиво. Присутствующие, привыкшие к общественным собраниям и прениям после лекций, если и не прислушивались к чужим мнениям - чего едва ли можно было от них ожидать, - то во всяком случае не стремились говорить все зараз, как это принято у людей благовоспитанного общества, когда разговор касается интересующего их вопроса.

Собралось всего шесть человек, следовательно были представлены шесть фракций одной партии. Из шести человек четверо придерживались крайних, но весьма различных анархических взглядов. Представитель одной из фракций, человек хорошо знакомый моему другу, в начале дискуссии сидел молчаливо, но в конце концов был вовлечен в дебаты и в заключение раскричался, обозвав всех остальных дураками, что вызвало бурную реакцию. Когда шум постепенно стих, сменившись смутным гулом, упомянутый оратор весьма дружелюбно попрощался с остальными участниками собрания и направился к себе домой в западное предместье, пользуясь способом передвижения, навязанным нам цивилизацией и уже вошедшим в привычку.

Сидя, как в паровой бане, в вагоне подземной железной дороги, вместе с недовольным, торопящимся людом, и страдая от тесноты и духоты, он в то же время перебирал в памяти все те отличные и убедительные доводы, которые, хотя и были у него на языке, но почему-то остались невысказанными в пылу недавнего спора. Подобным сетованиям он предавался часто, но они недолго его тяготили. После краткого недовольства собой по поводу потери самообладания во время дискуссии (что случалось с ним тоже довольно часто) он углубился в размышления о самом предмете дискуссии, продолжая чувствовать себя расстроенным и неудовлетворенным.

- Если б я мог увидеть хоть один день той эпохи! Хоть один день! бормотал он.

Тем временем поезд остановился у станции, в пяти минутах ходьбы от его дома, расположенного на берегу Темзы, чуть выше безобразного висячего моста. Выйдя со станции, наш путник, все еще расстроенный и неудовлетворенный, повторял одни и те же слова: "Если б я мог это увидеть, если бы я мог!.." Но не успел он сделать несколько шагов к реке, как его огорчение исчезло (так продолжал рассказ наш общий знакомый).

Была чудесная ночь, какие выпадают ранней зимой. Холодный воздух действовал освежающе после жаркой комнаты и скверной атмосферы вагона. Ветер, который только что подул с северо-запада, очистил небо от туч, и лишь одно-два легких облачка быстро скользили в вышине. Молодой месяц поднимался по небосклону, и когда путник заметил его серп, словно запутавшийся в ветвях старого вяза, он едва узнал жалкое лондонское предместье, где сейчас находился, и ему почудилось, что вокруг него очаровательное селение, гораздо красивее до сих пор знакомых ему пригородных мест.

Спустившись к воде, он на минуту остановился, любуясь через низкий парапет озаренной лунным светом рекой, которая в этот час прилива, поблескивая и переливаясь, текла в сторону Чизикского островка.

Что же касается уродливого моста ниже по реке, то путник не видел его и разве только на одно мгновение вспомнил о нем (по словам нашего друга), когда его поразило отсутствие длинного ряда огней вдоль реки.