Происшествие исключительной важности, или Из Бобруйска с приветом - Борис Шапиро-Тулин

5

Хмельное ощущение причастности к таинству воскресного торга, изрядно сдобренного эротикой, накатило на Моню сразу, как только он оказался втянутым в хаотичное движение толпы, перемещавшейся от прилавка к прилавку. Тетя Бася, которая отвела ему роль бесплатной рабочей силы, растворилась где-то в сердцевине гудящего рынка, и Моня, предоставленный самому себе, с удивлением смотрел на горящие глаза сограждан, на монументальные фигуры продавцов, на грациозные движения женщин, сжимающих в ладонях выставленный товар, словно проверяя на ощупь его звонкую упругость. Но все это были мимолетные, выхваченные из общего мельтешения картинки. Его продолжал нести разноголосый поток, и наступил момент, когда Моня почувствовал опасность бесконечного кружения, опасность потерять не только тетю Басю, но и самого себя, стать обезличенной щепкой, которую помимо ее воли засасывает стремительный водоворот. Ему надо было взять паузу, перевести дух, прибиться хоть к какому-то островку стабильности. В полной растерянности Моня вертел головой направо и налево, пока не увидел выкрашенный коричневой краской газетный киоск, одиноко торчащий на самом краю рыночной площади.

Площадка около киоска была как спасительная отмель, куда не доходили волны, накатывающие на многочисленные ряды прилавков. Суетящаяся толпа казалась отсюда массовкой какого-то странного фильма, и лишь ветер, сменивший свои порывы на легкий бриз, не давал утратить чувство реальности. Он трудолюбиво приносил к закрытому в этот день киоску запахи дымящихся костров, на которых сжигали опавшие листья, смешивал их с запахами конского навоза и добавлял струю «ароматов», доносившихся из мусорных контейнеров, где догнивали подпорченные яблоки, мятые помидоры и вялые, сморщенные огурцы, чей вид вызывал не самые приятные интимные ассоциации у взыскательных бобруйских дам.

Моня вздохнул полной грудью и приготовился окончательно расслабиться, но ощущение некой опасности не позволило ему сделать это. Он не мог точно сформулировать, что именно так насторожило его; кроме самого Мони, здесь никого не было, и тем не менее источник беспокойства находился где-то рядом, в непосредственной от него близости. Он еще раз внимательно осмотрел место около киоска, потом сам киоск от самого низа до закрытой фанерным щитом амбразуры прилавка и дальше, вверх до стеклянной витрины, находившейся под козырьком крыши. И только здесь Моня наконец увидел причину своего беспокойства. За основательно загрязненным, давно не мытым стеклом витрины висел пожелтевший от времени лист газеты «Правда», на котором выделялся заголовок, звучавший просто и лаконично: «Накануне осенних посадок». Скорее всего, когда Моня ступил на островок спасения, глаз его невольно зацепился за набранную крупным шрифтом фразу, но лишь спустя какое-то время он сумел окончательно осознать увиденное и почувствовать глухую угрозу, которую несли в себе три этих слова. Он подошел ближе. Лист «Правды», очевидно, поместили за витринное стекло несколько недель назад, и потому текст статьи местами выцвел, а местами скрывался за грязными подтеками, хранившими память о недавно прошедших дождях. Но строчки, которые можно было еще разобрать, не приглушили, а, наоборот, усилили ощущение надвигающейся беды.

– Советские люди все как один, – читал Моня, шевеля губами, – приветствуют призыв к началу новых посадок, подчеркивая тем самым свое искреннее стремление бороться за мир и готовность отдать все силы строительству коммунизма.

Версии, которые пришли Моне на ум, можно было пересчитать по пальцам, вернее, по двум пальцам. Либо в этой статье говорилось о посадках озимых, но тогда при чем здесь борьба за мир и готовность отдать все силы на соответствующих стройках, либо… Моня вспомнил Устина Пырько и ощутил струйку ледяного холода, пробежавшего между лопаток.

6

Пока Моня пытался разгадать, что за смысл заложила в злополучную статью редакция газеты, за его спиной произошло какое-то движение. Он осторожно повернул голову, и сразу же выяснилось: уединение на спасительном островке было бесцеремонно нарушено. Рядом с ним остановилась молодая женщина, опустив на землю сумки, доверху набитые увесистыми кочанами. По всему чувствовалось, что битва за капусту далась ей нелегко. Пальто было расстегнуто, резиновые боты хранили на своей поверхности отпечатки чьих-то подошв, маленькая фетровая шляпка вместо того, чтобы прикрывать растрепанную прическу, выполняла несвойственную ей функцию веера, которым это милое создание непрерывно обмахивалось.

Когда Моня поправил пенсне и внимательно вгляделся в свою неожиданную соседку, он понял: эта женщина ему знакома. Она преподавала какой-то предмет в школе № 1/бис, расположенной неподалеку от дома тети Баси, и Моня частенько видел ее и даже запомнил быструю, слегка подпрыгивающую походку, словно молодая учительница всегда опаздывала к началу своего урока. Но как же ее звали? Моня напряг память и вспомнил: мальчишки, которые учились в этой школе, называли ее почему-то исключительно по фамилии, хотя фамилия была несколько странной – Кидивониха.

Если бы Моня был более внимателен и менее доверчив, его бы, конечно, смутила пренебрежительная интонация, с которой это слово произносилось. Кидивониха на самом деле была не фамилия, а всего лишь прозвище, одно из тех, которыми испокон веку награждались учителя в школах славного города Бобруйска. В миру молодую женщину звали Лидия Васильевна Жмых, а прилипшее к ней прозвище дали за то, что, выгоняя с урока нашкодившего ученика, вместо привычных слов: «Иди вон!» она в сердцах произносила: «К (…) иди вон!», причем об адресе, который был скрыт внутри небольшой паузы, можно было только догадываться – то ли иди к такой-то матери, то ли еще куда-то, но куда именно, по эстетическим, очевидно, соображениям, оставалось за скобками. Моня всего этого не знал, а потому слегка поклонился и дружелюбно произнес:

– Здравствуйте, товарищ Кидивониха.

То, что произошло потом, навсегда осталось для него тайной. Молодая женщина надела на голову шляпку, застегнула пальто, презрительно посмотрела на Моню и в ответ на обычное, казалось бы, приветствие отвесила ему весьма чувствительную пощечину. Пенсне слетело с его тощего носа, и, пока Моня ловил, а затем снова водружал пенсне на место, загадочная Кидивониха, подхватив сумки, быстро, чуть ли не бегом рванула прочь от газетного киоска.

Моня смотрел ей вслед и ничего не мог понять. Ясно ему было только одно – согласно известному христианскому постулату он не успел подставить вторую щеку и от того действие прелестной Кидивонихи осталось не то чтобы незаконченным, но все-таки…

Конечно, Кидивониха скорее всего не догадывалась, какие мысли посетили Моню в этот непростой для него момент, зато ему теперь было жизненно важно понять, что же все-таки она имела в виду, когда прибегла к такому неожиданному и радикальному способу общения. Он даже задрал голову кверху, как будто небеса могли подсказать ему какой-либо ответ. Но небеса безмолвствовали, они выталкивали из-за горизонта горсти разорванных в клочья облаков, а ветер подхватывал их и гнал над рынком так низко, что облака едва не задевали верхушку пожарной каланчи, находившейся неподалеку.

Моня скользнул взглядом по каланче, выкрашенной в красный цвет, и попытался припомнить рассказано ли о подобных ситуациях в книгах, которые хранились в обширной отцовской библиотеке. Увы, кроме желтого сборника поэтов-футуристов, названого «Пощечина общественному вкусу», услужливая память, как ни старалась, ничего более предложить не могла.

Но если даже допустить, что Кидивониха на самом краю бобруйского рынка вспомнила вдруг по какой-то необъяснимой причине именно эту книжку, а затем внезапно увидела в Моне воплощение того самого общественного вкуса, которому надо непременно залепить пощечину, то все равно это выглядело совершенной нелепицей, потому что кто-кто, а уж Моня точно не мог соответствовать не только общественному, но даже, как он считал, какому-нибудь сугубо личному вкусу.

Было ли это очередной проделкой любившего пошутить Провидения, или все произошло совершенно случайно, никто теперь уже точно не скажет. Но для Мони пережитый шок обернулся тем, чего он никак от себя не ожидал. Можно, конечно, допустить, что предыдущие события – хаотичное кружение по рынку, поиск уединенного места, странная статья в газете «Правда» и, наконец, появление прелестной Лидии Васильевны Жмых – настолько расшатали его привычное представление о мире, что одна единственная пощечина оказалась в состоянии взорвать весь предыдущий опыт и вытолкнуть на поверхность чувство, которого он до этого момента никогда не испытывал.

А можно предположить и другое – любовь с первой пощечины бывает такой же роковой, как и пресловутая любовь с первого взгляда. И еще никто не доказал, какая из них сильнее воздействует на разум и чувства, заставляя свои жертвы совершать поступки, которые, по мнению морально устойчивых граждан, относятся к разряду вздорных или нелепых.