На-гора! - Владимир Федорович Рублев

решено было цикловать ее, а для этого потребовались опытные горняки. Их стали забирать с других лав.

Вспомнили и о бригаде говряковцев. Но снять ее с четырнадцатой лавы было нельзя: положение там с каждым днем ухудшалось, и забрать одну из лучших бригад, имевшую опыт работы за врубовой машиной, значило сознательно пойти за снижение плана.

— Говряковскую бригаду не отдам! — запротестовал начальник участка Александр Яковлевич Куркович. — Человек несколько из нее — это еще куда ни шло…

Понимал Куркович, что вообще не дать опытных горняков в двадцать третью нельзя: лава новая, коллектив, который придет туда, должен быть сильным.

— Подожди, подожди, — заметил начальник шахты, внимательно посмотрев на Курковича. — А это, действительно, мысль. Основной состав бригады Говрякова, не всю, — а только основной состав! — надо перевести в новую лаву.

— А в четырнадцатой кто? — усмехнулся Куркович.

— Там Говряков останется и человек пять-шесть из старого состава. Ты не волнуйся, Говряков и с новичками хуже работать не будет, я в этом уверен. Или ты иначе думаешь, Александр Яковлевич?

Куркович пожал плечами.

— Зачем — иначе? В Говрякове я уверен, да только эти вот перестановки…

— Ну, решено, значит, — закончил разговор начальник шахты. — Иначе у нас ничего не получится. Объясни ребятам в бригаде, почему мы вынуждены сделать это, они поймут.

Вскоре стало известно, что в двадцать третью забирают Федора Маркина, Виктора Кустова, Владимира Леонтьева и еще кое-кого.

— Не пойду! Из бригады — ни шагу не пойду! — зашумел Владимир Леонтьев на наряде. — К чему это дробить бригаду, что там начальство думает? Пусть кого-нибудь из молодых забирают, им все равно, а я здесь останусь… Вон этого, Евтухова, пусть забирают, ему где бы ни работать…

— А что тебе не хочется? — отозвался Евтухов. — Не один ли черт, где вкалывать? Там, в двадцать третьей, наоборот еще, говорят, лучше, а здесь мы скоро в трубу вылетим, по всему видно…

— Пошел ты… — озлился Леонтьев. — «Лучше», «хуже»! Ни черта в твоей башке, видать, нету. А я сказал, что не пойду из бригады и — все!

Неохотно, но все же ушли в двадцать третью Кустов и Маркин, а Владимир Леонтьев и слышать не хотел об этом. Приказ по шахте уже более десяти дней висел на доске объявлений.

— Сходи к начальнику шахты, поговори с ним, — просил Леонтьев Говрякова. — Ты же член партбюро шахты, тебя послушают…

Но из разговора бригадира с начальником шахты ничего не вышло.

— У вас лава на вольном графике, а двадцать третью решаемся сразу же цикловать, — сказал инженер, когда Виктор объяснил ему суть дела. — Как бы лично ты поступил на моем месте, а? Бросил бы туда отборные силы или укомплектовал кое-как? Я не оголяю другие лавы, там тоже остается достаточно опытных горняков и инженеров, но все внимание сейчас нужно сосредоточить на двадцать третьей. Пусть наберутся сил.

«В сущности, — решил Виктор, — начальник шахты прав». Но Леонтьев помрачнел еще больше. А на следующий день начальник шахты вызвал его к себе.

— Ну, почему не хочешь в двадцать третью? Или в старой лаве лучше работать? Так, что ли?

Леонтьев с усмешкой глянул на инженера:

— Трудней четырнадцатой, сколько работал, еще не видал.

— Почему же тогда не идешь в двадцать третью?

Ничего не сказал в ответ Владимир Леонтьев. Не мог он сказать, что всем сердцем прирос к каждому из ребят в бригаде, чувствовал огромное уважение к бригадиру, никогда не повышавшему голос даже в крутые моменты. И, если хотите, к славе своей бригады относился Владимир с гордостью, сжился с мыслью, что он — горняк известной в городе бригады…

Так и ушел он, хмурый, молчаливый, в новую лаву, подчиняясь приказу, никому даже словом не обмолвившись о том, что было у него на душе.

Но и Виктору в эти дни было нелегко.

В бригаду прибывают новички, их надо учить, как отбивать уголь, ставить крепь, вести навалку на транспортер. Бригадное задание, однако, не уменьшилось, план надо выполнять. Ни минуты свободного времени не оставалось теперь ни у Фирсова, ни у Муланурова, ни у Белалова, ни у самого бригадира. С тревожным ощущением начинали они каждую смену.

Вот и сейчас, при спуске в клети, Мулануров заговорил невесело:

— Молчат все, будто что потеряли…

— А сам что кислый? — не сразу спросил Белалов.

— Настроение какое-то, черт его знает, — вздохнул тот. — Все же интересно как устроено: идет работа у человека — и сам веселый, песню иной раз мурлычет, а не ладится дело — и дома с женой ругаться охота…

Виктор невольно рассмеялся, прислушиваясь к разговору. Верно подметил Мулануров. Непонятную раздражительность чувствовал в последние дни и Виктор. И Валя заметила это. Но она умница: виду не подает, что знает причину, старается быть с мужем спокойней и ласковей. А если он, не сдержавшись, скажет резкое слово, с молчаливым укором посмотрит на него, и Виктор опомнится: «Тьфу, черт… С чего бы это я?»

В тот день не было обычного оживления. Едва клеть остановилась, все молча двинулись по штреку. Изредка и приглушенно переговариваясь, заняли свои места в лаве, и лишь когда бойко застрекотали отбойные молотки и послышались сочные удары топоров о дерево, оживились, словно налились энергией люди, и голоса их раздавались теперь весело и бодро. Великую силу для души человеческой дает труд! В нем одинаково растворяются и радость людская, и горе, к усталому телу быстрее приходит успокоение, а мысли делаются сосредоточенней, яснее.

Но не всех охватил этот горячий порыв. Невдалеке работает Сергей Евтухов, и Виктор видит, как медлительны и неохотны его движения. Вот уже несколько дней парень ходит какой-то вялый и в то же время легко раздражается, резко реагирует на самые безобидные замечания ребят. «Что-то случилось с ним», — решает Виктор.

Он не знал, что Сергей Евтухов тоже получил письмо от отца. Резкое письмо. Разговор шел все о том же — о Нине и маленьком Сережке.

Хмурился Сергей, читая письмо. Не любил он, когда ему читали нравоучения. Но больней всего задело решение отца написать руководству шахты. Выхода иного, видите ли, не находит, старый…

«Попробуй только, — зло прищурился Сергей, отбрасывая листок. — Через неделю здесь меня не найдешь, если узнаю об этом. К черту на кулички заберусь, на Новую Землю завербуюсь, если выкинешь этот фокус…»

И эти мысли расхолаживали Евтухова. Он впервые за все время, какое был на шахте, почувствовал равнодушие к тому, сколько нарубит угля он и вся бригада, снисходительно прислушивался к горячим спорам на нарядах о делах в лаве.

И сейчас он не торопится, выискивая место для удара пикой отбойного молотка.