Лондонский дневник. Вместо автоэтнографии - Василина Орлова

Сева с минуту нажимал на «энтер» на кассе после пинкода – все стояли, улыбались: продавец, очередь (впрочем, небольшая). Как-то так улыбались они, что невольно думалось: мда, не было у вас ни 17 года, ни 30-х, ни в общем-то 40-х, ни девяностых-нулевых, которые в каком-то смысле стоили, возможно, всех перечисленных вместе взятых, да и сейчас нисколько не думают сами собой внезапно перетечь в золотое время, не взирая ни на какие гомерические нано-разработки.

Не было, не было. Хоть что-то и тут было… ээ… Кромвель там, то-се.

24 января 2011. Теракт в Домодедово

Только что узнали о теракте в Домодедово.

И о том, что таксисты требовали 10—20 тысяч рублей (я, конечно, не хочу этому верить, но придумать это нельзя), чтобы доставить из Домодедово в Москву.

Если правда, то, не знаю, что, эти граждане – не прожили бы без 10 тысяч? Или даже 20.

Интересно, на что можно потратить 20 тысяч таких рублей. Дубленку, к примеру, купить? Сотовый, может быть, телефон? А кому звонить по такому сотовому-то.

26 января 2011. Анна Яблонская

Как-то один маленький мальчик играл в террористов. Он взрывал свои игрушечные самолеты. Вот его террористы тоже ничего не требовали. Зачем, когда просто можно жахнуть.

Какой-то, прости господи, детский терроризм – бессознательный. Просто «мне плохо – пусть всем будет плохо». Террор не как угроза, не как инструмент, не для вымогательства – а так, непонятно для чего, из мести неизвестно кому и чему.

Но то, что он из подземок и из сонных полуночных многоквартирников, через театры и школы, переместился в аэропорт, должно значить, по всей видимости, символическое – что из внутрироссийского анклава он выходит на мировой уровень. Уж как может. Хотя бы в зал прилета международного аэропорта.

Что особенно тревожно, так это то, что нет возмущения. Во всяком случае, я его не испытываю. Прекрасно помню свои эмоции, когда в первый раз взорвали в московском метро – возмущение, гнев, злость. А сейчас испытываешь какую-то тупую усталость и недоумение. Зачем?

Теракт в Домодедово оказался для меня небезличным. В теракте погибла Аня Яблонская. Драматург, поэт. Двадцатидевятилетняя. Одесситка. Она премию прилетела в Москву получать…

Я как-то читала одну ее подборку – помню, даже не освежая в памяти, из нее выражение «четверть дыма». Мы чуть-чуть переписывались. Познакомились лично, виделись пару раз. И от нее исходило тепло, я помню это ощущение, она очень была светлая, теплая, светилась прямо.

У меня нет слов. Сил Аниной семье. У нее осталась маленькая дочь.

27 января 2011. Видео на мобильный телефон как ответ на чрезвычайную ситуацию

Николай спрашивает, виноват ли «кровавый гэбистский», «так ненавистный вам» «режим», в том, что очевидцы, вместо того, чтобы выносить раненых, снимали на видео происходящее. Ответ – ответственность частных лиц это ответственность в том числе современной им (нам) социально-политической государственной формации. Мы создаем формацию, формация формует нас. Я бы назвала современную Российскую формацию анти-неолиберализмом: при всех недостатках неолиберализма, это даже не неолиберализм в собственном смысле слова, если не считать самоустранения государства из всех сфер частной жизни.

За последние двадцать лет реформ население России серьезно сократилось. Можно найти цифры в интернете, на сайте Федеральной службы гоударственной статистики. Сейчас, к примеру, в стране число беспризорников сравнимо с числом беспризорников после Великой Отечественной войны. У нас в стране была, продолжается и не собирается заканчиваться настоящая война, в которой есть, по меркам военного времени, и преступники, и жертвы. Навряд ли преступники дождутся Нюрнбергского трибунала, потому что война – гражданская, но то, что они его достойны, у меня лично сомнений не вызывает.

Я видела, в каком состоянии находятся больницы в селах, районах, средних и мелких городах. В каком состоянии детские дома, школы, медицинские учреждения, дома престарелых, тюрьмы, колонии, психиатрические больницы. Вы имеете об этом представление? Представьте себе, в каком состоянии в большинстве русских городов сейчас производство. Есть ли оно там, вообще. Есть ли места, где можно работать и обеспечивать семью.

Какой, для обыкновенного гражданина, по-вашему, выход? Помимо, разумеется, всегдашней озлобленности и глубокого чувства собственной ненужности. Что, так сказать, реально можно сделать? Поехать в Москву на заработки? И затем сдирать в панике с уезжающих из взорванного Домодедово 20 тысяч рублей, как те таксисты? (Полагаю, впрочем, что как раз таксисты не из числа тех граждан, которые непосредственно серьезно страдают от вкратце описанного мной положения в стране).

Позволю себе поделиться впечатлением от недавно прочитанной заметки в английской газете. Сообщалось, что мать оставила своего ребенка в роддоме. Сообщалось с неподдельным ужасом, а проишествие названо «перехватывающим дыхание». Вы знаете, у меня давно не перехватывает дыхание, когда я читаю по-русски о том, как мать задушила собственного ребенка и выбросила тельце в мусорный бак. Я лежала «на сохранении» в «инфекционке» (так ее назвали в скорой помощи), в 36 городской больнице, в которой персонал был так занят, что у него не было времени (впрочем, и квалификации) возиться со мной, объясняя, что новые лекарства не совместимы с невинными витаминами Д, которые я принимала и которые, как мне сказали, принимать можно, так что, пока я не допросилась инструкции от того, что мне вливали, у меня чернело в глазах. Теперь, когда мне все-таки удалось родить, и достаточно здорового, ребенка, я, разумеется, считаю, что это пустяки, особенно в сравнении с тем, как в приемном покое плакала старуха, потому что дочь отказалась от ребенка, или в коридоре женщина, опомнившись спустя четыре месяца после того, как отказалась от собственной дочери, беседовала с милиционером в попытках теперь ее отыскать, описывая ее так: «Она была очень маленькая…»

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Кажется, я начала ритуал внутреннего отдаления от Москвы, вне которой, как моллюск вне раковины, я свою жизнь в то время не представляла. Провозглашение Москвы чужим городом, еще отнюдь не прочувствованное, отсылало в будущее, из которого Москва и впрямь покажется чужой. И, хоть это заявление имело под собой реальные основания – не только потому, что мой дом, о котором я думала как о доме, был в деревне Дударков (под Киевом), где жила бабушка Соня, но еще и потому, что Москва едва ли может (я сейчас думаю) казаться по-настоящему своей, даже если, как я, человек вырос в Москве, и опознан, по говору, как москвич, во всех краях русскоговорящего мира. Кто может в действительности сказать, что считает Москву своим городом? Коренные москвичи, возможно? Но и от них она отслаивается, отказывается, увертывается от того, чтобы быть чьей-то. Всегда новая, насколько бы хорошо ни была знакома, Москва сохраняет невозмутимость и отчужденность перед лицом и любви, и ненависти.

2

Для Гегеля, как известно, существовали народы исторические и вне истории. И, подобно тому, как сам Гегель венчал своей философской системой историю философской мысли, Германия была передовым государством. На идее превосходства белого человека как представителя цивилизации, обогнавшего в своем эволюционном развитии «примитивные народы», выросла антропология, до сих пор не могущая разобраться с наследием своего империалистического колониального прошлого. Идея прав человека, пришедшая на смену идее гражданских прав – порождение неолиберального образа мысли, которая как идеология оформлена в качестве сложной бюрократической системы «включений» и «исключений». Джорджио Агамбен, вслед за Мишелем Фуко, теоретизировал современные принципы биополитики как предполагающие разделение на жизнь биомассы, сиречь жизнь в примитивном смысле этого слова, «зои» («zoe»), и жизнь политическую, «биос» («bios»). Первая не рассматривается государством в качестве собрания индивидуумов, но является топливом для безличной машины, управляемой элитами. Биомасса состоит из собрания менее человеческих (расчеловеченных) особей, и в качестве таковой управляется через бюрократические процедуры регистрации, учета, контроля, санации, наблюдения в целях безопасности и тому подобных процессов. Индивидуумы, граждане, представители политической жизни – правообладающие субъекты биополитики. Это разделение ведет свое начало из самой колыбели просвещенческой мысли, от Локка, для которого существовали те, кто является управляющими, субъектами политики, и те, кеми, для их же блага, необходимо управлять, причем последняя категория довольно размыта и, согласно феминистской критике, возможно, включает в себя всех женщин (Локк на этот счет уклончив).