Волга (июль 2007) - журнал Русская жизнь

Дело в том, что за Саратовом началась бедность. На любой сельской пристани, к которой корабль причаливал на пути в Астрахань, во время швартовки происходила драка между торговцами, нередко с участием милиции. К моменту схода пассажиров на берег у кромки воды можно было наблюдать картину, какую и теперь видишь на выходе из аэропорта Сочи или вокзала в Феодосии: туристов буквально рвали на части торговцы - русские, калмыки, корейцы. «Скажи мамочке, пусть купит для тебя декоративную тыквочку!» - гаркнула мне в ухо миловидная тетка, крашенная пергидролем. Горящие глаза, сутолока - это обыкновенно продолжалось минут пять, пока теплоходники удовлетворяли свои сувенирные потребности. Потом от гостей из столицы, как по свистку, отстают - и им дается час для купания и лежания на раскаленном, обжигающем ступни песке. А затем, ближе к отплытию, на пристань выходят совсем оборванные, черные от уличного загара босые дети и совершенно изумительно танцуют на теплых досках причала под аккордеон. Не приученные к таким зрелищам столичные жители оставляли свои копейки в выставленном картузе на удивление редко - очевидно, принимали все происходящее не за жест достойной нищеты, а за номер культурной программы.

Волгоград, вопреки названию, находится не на берегу, а в сорока минутах езды от речного порта Волжск. Юные жители этого пригорода, выстроившись в две неровные шеренги вдоль дороги, за короткий путь от пристани до автобуса умудрились несколько раз попросить у меня закурить, а при отбытии транспортного средства смачно заехать в его лобовое стекло перегнившим корнеплодом.

Сам город потрясал даже взрослого, не говоря уж о детях. Что там улицы Нижнего и особнячки Саратова, музеи Самары и переулки Углича, - такой монументальности, как на Мамаевом кургане, московские мальчишки не видели даже на Красной площади. Еще нам безусловно повезло с гидом: местный студент-историк, летом подрабатывавший экскурсоводом, дело свое знал туго и отношение ко всему имел неравнодушное. Его подробную и красочную экскурсию я буду помнить всю жизнь. К сожалению, с тех пор я ни разу не бывал в Волгограде, однако на основе тогдашних воспоминаний смею заключить, что о памятниках Сталинградской битве советская власть даже в период своего окончательного разложения заботилась так, как не заботятся сейчас ни об одном военном мемориале в мире. Мамаев курган оправдывал все - и мрачные пятиэтажки в центре, и отсутствие архитектурных достопримечательностей. «Здесь вся земля до сих пор “звенит”», - сказал на прощание экскурсовод.

Разрушенный войной Волгоград оставался городом пусть мрачной, но живой памяти о прошлом. Астрахань на его фоне казалась вымершей. Первый, кого мы увидели, - полуголый персонаж, перевесившийся через борт помойного контейнера с надписью «Уникум». Висел он вроде бы недвижно, но, подкравшись поближе, я удостоверился, что он жив и перебирает руками в мусорном баке. Несмотря на сорокаградусную жарищу, пляжи были совершенно пусты: местных жителей, похоже, всерьез напугали холерой. На пути к базару (куда в первую очередь идет турист из Москвы? правильно, на рынок, за знаменитыми помидорами размером с голову младенца) нам встретились в общей сложности человек пять.

Но на базаре было так людно и шумно, что, казалось, посреди молчания кто-то вдруг включил через динамики запись гула толпы. У входа стояли согбенные, совсем уже древние старухи, просившие подаяния, - и здесь уж ни у кого из туристов вопросов не возникало, вся помидорная сдача перекочевывала в морщинистые руки несчастных старух. «Нищие, - думал я тогда, - в городе по соседству с Мамаевым курганом, хранящим память о защитниках страны Советов. Положивших жизнь и молодость на то, чтобы такого не было никогда».

Путь обратно. Экипаж

Практически сразу после разворота судна в сторону Москвы жизнь на борту, как по команде, замерла. Партийный ветеран, тихо бубнивший каждое утро свою политинформацию по бортовому радио, теперь целыми днями спал в каюте. «60 лет Октября» уже не останавливался в городах, предпочитая им «зеленые» стоянки - к радости детей, которых больше никто не обязывал выполнять утомительную культурную программу. Стюардессы сняли с себя подобия улыбок, которые прежде постоянно носили на лице. Как-то утром, проходя по верхней палубе, я застал старпома лежащим без движения на полу после ночной вахты - и я бы поверил словам стюарда, что дяденька утомился всю ночь вести корабль, если бы не ощущал исходивший от дяденьки запах мощностью в триста лошадиных сил. Кстати, из разговоров взрослых я знал, что алкоголь из судового бара исчез - его, очевидно, сбывали на пристанях; впрочем, если спиртное пускали «налево» с соблюдением приличествующей тайны, то продукты питания боцман грузил в подъезжавшие моторные лодки вполне открыто. И даже если шикал на малолетних свидетелей его хозяйственной деятельности, то делал это не строго, что называется, для порядка. Затихла самодеятельность, в кинозале стали показывать откровенный шлак; даже дискотеки заметно обезлюдели.

Завтрак, обед, купание, ужин; завтрак, обед, купание, ужин… Навидавшееся видов, прокаленное судно плыло, унося академиков и директоров столичных продмагов с их семьями из настоящей России в другое государство - Москву. Расслабленные и поздоровевшие представители уникального класса - советской буржуазии - предпочитали не вспоминать ни о танцующих нищих детях, ни об астраханских старухах, ни о роющихся в помойках бичах, ни о плавающей кверху брюхом рыбе вблизи промышленных центров; разговоры об этом считались дурным тоном среди отдыхающих, а у членов экипажа вызывали отношение раздраженно-равнодушное. Им, впрочем, уже все было до лампы, лишь бы рейс поскорее закончился.

Я же до самого конца путешествия пытался состыковать рыжего курильщика анаши и красоту холмистых берегов, начиненного глистами леща, купленного в селе Никольское Астраханской области, и красоту храмов Ярославля, проваленный асфальт у дома Ульяновых и затопленные церкви Мологи, отзывчивых волжан, всегда готовых помочь плутающему туристу, и спокойное «зае*али вы не сказать как» девушки-стюарда. Все это я пытался сопрячь в своей голове в одну страну. Тогда - у меня не получилось.

Дмитрий Галковский

Божья коровка

Менжинский против Дзержинского

После Ленина-Сталина в советском пантеоне третье место все более прочно удерживает Дзержинский. Правители уходят, а тайная полиция (заметьте - СОВЕТСКАЯ тайная полиция) остается. Дзержинский считается основателем этого славного учреждения. Отсюда и популярность.

Между тем, если отколупнуть пропагандистский глянец, окажется, что Дзержинский совсем не годится на роль отца-основателя одной из самых могущественных тайных организаций Земли. Не было у него для этого ни знаний, ни опыта, ни интеллектуальных способностей, ни даже элементарной усидчивости. Дзержинский - шпана, голь перекатная, горлопан-агитатор, в лучшем случае атаман шайки, но ни в коем случае не глава репрессивно-канцелярского аппарата.

Карьера сего революционера началась с того, что гаденыш однажды решил попужать маленькую сестренку, малость пересолил и убил ее из ружья. В школе учился Дзержинский плохо, по русскому языку у него была устойчивая двойка. Впрочем, языки Феликс вообще не жаловал, его выгнали из гимназии с волчьим билетом за то, что он влепил пощечину учителю немецкого. На этом его образование закончилось. Начались водка, карты и мамзели. А потом и первые «срока». Сидел Феликс много и беспокойно, за нарушение режима получал вторичное наказание. Все это по условиям времени оформлялось как революционная борьба, на самом же деле было богемным хулиганством полуинтеллигента. Золотая молодежь портила девок, а «серебряная» - рабочих. По некультурности и неразвитости западнорусской провинции порча рабочих сопровождалась постоянными драками, побоями, а то и убийствами заводской администрации и полицейских. Все это Дзержинский проделывал с удовольствием, практически вкладывал душу. Только вес у него был пух-перо. За десять лет революционного кувыркания он, стыдно сказать, не убил ни одного человека (в нескольких избиениях участвовать довелось). И срока за издевательство над людьми получал детские - то полгода, то год.

Некоторому положению в среде социал-демократии Дзержинский обязан женитьбе на сестре одного из основателей РСДРП Леона Гольдмана. Гольдманы, подобно Цедербаумам, являлись большим революционным семейством со связями. В первобытной среде революционного андерграунда родственные связи значили столько же, сколько в трайбалистских режимах молодых африканских государств. Быть мужем сестры вождя значило ой как много. Поэтому никчемушного обормота, не способного ботинок завязать, двинули наверх, в правление польско-литовской социал-демократии, а затем, в 1907 году, и в ЦК объединенной РСДРП. Но Дзержинский тут же провалился. На ровном месте, в условиях спада революции, вместо того чтобы заняться легальной деятельностью внутри страны или жить в эмиграции, он умудрился сесть в тюрьму, потом еще, во втором случае получив три года каторги. Это был первый серьезный срок - по его отбытии в 1916-м по старому делу на Дзержинского навесили еще шесть лет каторжных работ. Последнее для подвижного непоседливого Дзержинского было тяжелейшим ударом. Он стал сотрудничать с тюремной администрацией, но опять неудачно. Уголовники вычислили стукача и зверски избили.