Неверная - Али Айаан Хирси

Но мир бабушки не был нашим миром. Ее назидания только еще больше пугали меня. Львы? Гиены? Я никогда не видела таких зверей. Мы были городскими детьми, то есть, по меркам кочевников, еще более неумелыми, чем земледельцы или кузнецы.

Так как я не знала никаких ручных ремесел и не умела ухаживать за скотиной, единственной моей обязанностью в Матабаане было носить воду из большого озера где-то в миле от нашей хижины. Я ходила туда каждый день вместе с соседскими детьми. По дороге мы собирали листья хны, жевали их и рисовали ими на руках странные оранжевые узоры. Озерная вода в бадье была коричневой от грязи, но когда я приносила ее домой, мама кидала в нее специальную таблетку, которая растворялась, – и потом сквозь воду можно было увидеть дно.

Люди стирали одежду в озере, ребята купались в нем. Мама постоянно боялась, что Хавийе утопят Махада, который не умел плавать. Брат мог бегать где угодно, потому что он мальчик, и теперь его вечно не было дома. Мама никогда не позволяла мне или Хавейе пойти с ним. Да Махад и не взял бы нас с собой – ему не хотелось, чтобы друзья узнали, что он играет с сестрами.

Махад все яснее осознавал, что такое мужская честь. Бабушка поддерживала его, говорила, что он мужчина в семье. Он никогда не просил разрешения уйти из дома, иногда возвращался далеко за полночь, и мама так сердилась на него, что закрывала ворота. Он сидел у изгороди, скулил, а она кричала ему: «Подумай о своей чести. Мужчины не плачут».

Вскоре брат стал для меня настоящим бедствием. Однажды приближался день торжеств Аид, знаменующий окончание поста Рамадан. К празднику закололи скотину, а нам подарили новые наряды. У меня было красивое платье с большим голубым бантом и плотным кружевом по подолу, а еще яркие носочки и новые черные кожаные босоножки. Я гордо вышагивала по дому, стараясь обходить пыль. Меня помыли и нарядили. Мама натирала спину Хавейе, когда Махад позвал меня со двора.

– Айаан, иди сюда! – закричал он.

– Что там? – Я подбежала к нему. Махад стоял возле туалета.

– Посмотри, – сказал он, протягивая руку, чтобы помочь мне забраться на ступеньки.

В Матабаан стены туалета были сделаны из веток, связанных между собой. В центре находилась широкая яма с каменными ступеньками, по одной с каждой стороны. Надо было поставить ноги на эти ступеньки и писать или опорожняться, отмахиваясь от больших назойливых мух. Мы с Хавейей очень боялись этой дыры, к тому же наши ноги были недостаточно длинными, чтобы поставить их на обе ступеньки. Поэтому мы справляли нужду в ближайших кустиках под присмотром мамы или бабушки.

В этот раз я все-таки вскарабкалась наверх и заглянула в черную яму. Запах был мерзким, а вокруг жужжали огромные мухи. И тут Махад забежал сзади и толкнул меня в спину. Я закричала так, как никогда раньше. Яма была отвратительной, да еще и глубокой, где-то по плечи. Когда мама вытащила меня, я была в ужасном состоянии, как и мой новый наряд. Она стала громко ругать Махада:

– Чтоб Аллах Всемогущий забрал тебя! Чтоб ты сгнил в этой дыре! Чтоб ты сгинул в огне! Чего еще теперь от тебя можно ждать? Ты коммунист! Еврей! Ты змей, а не мой сын!

Мама была просто вне себя. В приступе ярости она схватила Махада и швырнула его в вонючую яму, и теперь бабушке пришлось вылавливать его. В итоге большую часть праздничного утра они провели в попытках привести нас в нормальный вид. Я была вынуждена расстаться с платьем и босоножками. Руки у меня саднили, ноги болели. Мама велела мне не отходить от нее, чтобы Махад больше ко мне не приставал. Поэтому позже, когда бабушка с мамой резали мясо, я сидела рядом с ними на красной земле.

– У Махада совершенно нет чувства чести, – сказала мама с отвращением в голосе.

– Он всего лишь ребенок, – ответила бабушка. – Что он может знать о чести, если единственные мужчины, которых он видит, эти глупые земледельцы Хавийе?

– Боюсь, как бы он не убил Айаан ненароком.

– Она сама виновата. Тупая, как финиковая пальма.

– Я не тупая, – встряла я в разговор.

– Уважай бабушку! – шлепнула меня мама.

– Мам, он просто позвал меня посмотреть, вот и все, – захныкала я.

Бабушка ухмыльнулась:

– И ты подошла и посмотрела?

– Да, Айейо, – ответила я вежливо, обратившись к бабушке самым уважительным образом.

Бабушка засмеялась:

– Вот видишь? Она тупая, и только Аллах может ей помочь. Пятилетний ребенок и тот догадался бы, Аша. Можешь ругать мальчика, сколько хочешь, но Айаан глупышка, у тебя с ней будут одни хлопоты.

Махад поступил плохо, но я была непростительно доверчива, а значит, беспросветно глупа. Мне не удалось проявить бдительность. Я заслужила бабушкину ругань и не имела права возражать. Мама не сказала ни слова в мою защиту, и мне оставалось только всхлипывать и молча негодовать.

В Могадишо мы вернулись так же внезапно, как и уехали оттуда. Взрослые никогда ничего нам не объясняли. Они воспринимали детей почти как мелкий скот – как существ, которых надо тянуть за собой и бить, пока они не повзрослеют, вот тогда они будут достойны общения. Молчание мамы было понятно – чем меньше мы знали, тем меньше могли выдать Гуул-ваде.

В столице снова потянулись длинные, пустые дни, которые оживляли только редкие визиты маминых родственников. Тети, двоюродные братья, потом тетины братья… Женщины, которые приехали из пустыни в Могадишо, чтобы выйти замуж; мужчины, которые искали работу… Но в городе они становились совершенно беспомощными. Они не понимали, что такое дорожное движение, не знали, как пользоваться туалетом – маме приходилось объяснять им, что не надо облегчаться прямо на пол. Они вели себя как деревенщины, носили неприличную одежду, вешали на волосы любые блестящие предметы. Мама учила их, как сидеть на стуле, как протирать столы губкой; она постоянно втолковывала им, что нельзя есть как дикари и нужно покрывать плечи, а не ходить по улицам в деревенском доп.

Как все городские жители, мама чувствовала превосходство над этими простаками. Она знала, что им придется признать: ее путь лучше, чем их, потому что она переехала в город сама. Но, как и всем деревенским, им не нравилось, когда на них смотрели свысока. Если мама была с ними слишком резкой, они возмущались и уезжали.

Махад пошел в первый класс, а я начала свою маленькую войну против бабушки. Порой, когда она сидела под деревом талал, я забиралась наверх и плевалась оттуда. Конечно, не на бабушку – этого делать было нельзя, – но рядом с ней, на песок. Бабушка жаловалась маме, и начинались бесконечные споры о том, целилась я в нее или нет. В результате мне вообще запретили плеваться. В таких пустых ссорах мы и коротали время.

Взрослые игнорировали нас, поэтому мы с Хавейей специально придумывали новые забавы, чтобы их позлить. Если нас выгоняли из дома – мы играли в Гуулваде. Одна из нас вела себя агрессивно, притворялась, что у нее есть оружие, «потрясала» им и требовала показать, что лежит под кроватью. А другая делала все, что запрещал Afwayne: прятала еду, велела воображаемым детям молить Аллаха, чтобы заключенных выпустили из тюрем.

Еще мы довольно громко просили, чтобы режим пал и Afwayne сгинул вместе с ним. Иногда я забиралась высоко на дерево и кричала вниз Хавейе: «Ха-ха, я – Дарод, Хартии, Мачертен, Осман Махамуд и дочь Хирси Магана!» Afwayne запретил клановую систему, и теперь людям нельзя было спрашивать друг у друга, кто их предки. Отныне мы должны были быть просто сомалийцами – единой славной нацией, охваченной общей любовью к Сиаду Барре. Разговоры о своем клане превращали человека в «анти» – противника режима – и могли довести до тюрьмы и пыток. Наше громкое выражение приверженности традициям пугало взрослых, особенно тетю Кхадиджу, которая была единственным членом семьи, поддерживавшим Afwayne. После таких выкриков нас сразу же отправляли играть домой.

Наша спальня была большой и почти пустой, а стены такими высокими, что раздавалось эхо. Мы принимались соревноваться с ним, стараясь вызвать самый странный и громкий звук. От этого поднимался такой шум, что бабушка выгоняла нас обратно во двор.