Порченая - Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи

— В самое яблочко попали! — воскликнул он, развеселившись при одной только мысли, что я ему земляк. — Враз смекнули, где собака зарыта! Точно! Я из-под Сен-Совёр-де-Виконта, а ферму арендую в Мон-де-Ровиле. Раз вы из наших мест, то и Мон-де-Ровиль знаете, он как раз посередке между Сен-Совёром и Валонью. Сам я землю пашу и бычков откармливаю, как мой отец, и дед, и прадед, честные рыжие куртки, что кормились здешней землей из рода в род. Надеюсь, тем же ремеслом будут заниматься и мои семь сыновей, да сохранит их Господь! Род Тэнбуи всем обязан земле и будет заниматься ею до тех пор, пока жив по крайней мере старина Луи, потому как дети есть дети. У детей могут быть и другие пристрастия. И кто может отвечать за то, что будет, когда на этом свете не будет нас?

Последние слова он произнес едва ли не с грустью.

Я одобрил разумные и мужественные слова честного котантенца и пожалел, что не многие фермеры нашей провинции, разбогатевшей за счет земледелия, придерживаются таких же взглядов. Сам я уверен: основательно, если не сказать совершенно, то общество, которое живет повторением старого, чьи традиции и труды есть кому подхватить, даже если на время их они вдруг прервутся. Я — сторонник кастовости, хоть принцип этот жесток, и не вижу необходимости в судорожном развитии в себе всего того, что только в нас ни заложено. Потому мне и пришелся по сердцу дядюшка Тэнбуи. Все мне в нем нравилось: доброжелательность, прямота, телесная и душевная осанка, уравновешенность, простота и энергия, что так благородно и полновесно переполняла его. А когда я узнал, что он и своих сыновей хочет видеть не больше себя и не меньше, а точно такими же, он мне сделался еще милее.

Я чувствовал: эту лобастую, крепкую, как крепостная башня, голову, посаженную на широкие прочные плечи, не возьмут приступом ложные идеи, что кочуют сейчас по земле и с которыми он наверняка успел познакомиться, объезжая торги и ярмарки. Дядюшка Тэнбуи, мой знакомец, был человеком доброго старого времени, и когда помянул Господне имя, то без малейшей нарочитости приподнял шляпу. Ночь была не настолько темна, чтобы я не заметил его благочестивого жеста.

Под холодным взглядом луны, что все ближе и ближе подбиралась к нам сквозь пелену тумана, мы углубились в ланды и возобновили разговор, который было смолк, прерванный моими размышлениями о правоте дядюшки Луи.

— Честное слово, — начал я, оглядываясь по сторонам: туман еще не настолько сгустился, чтобы я не мог разглядеть чего-то впереди себя, сбоку и поодаль, — я склонен верить вам, мэтр Тэнбуи! Не случайно вы исключили из числа спокойных дорог пустошь Лессе. Я ведь тоже, как вы, люблю путешествовать ночами и успел за долгие годы объехать не один край, но, насколько помню, нигде мне еще не попадалось места более подходящего для ночных нападений. Хоть и нет здесь деревьев, за которыми можно притаиться, подстерегая путника, но вот вам, пожалуйста, земляные гряды! Грабитель, стараясь не попасться на глаза проезжему, вполне может прилечь за таким пригорком, а как только путник проедет, послать ему в спину лихую пулю.

— Клянусь святым Лукой, покровителем погонщиков быков, — произнес честный фермер, — вам бы, сударь, на бобах гадать, как принято у нас выражаться. По моему выговору вы сообразили, что я из Сен-Совёр-де-Виконта, а теперь рассказали точка в точку, как орудуют бандиты посреди пустоши. И сказали, сударь, чистую правду: прячутся они в ямке за пригорком, будто заяц в норе, и ждут. Пустошь-то, она что старая медная кастрюля, вся в буграх да выемках. Орудуют разбойники чаще всего вдвоем, один спрячется там, другой здесь. Вы себе едете, один выскочит прямо перед вами и хвать вашу лошадь за поводья, а следом из засады другой — вцепится вам в ляжку, дернет, и вы уже и на земле. А бывает, что и без подобных церемоний обходятся, посылают вам вместо приветственного взмаха шляпой добрую порцию свинца — и дело с концом! Выстрел в здешних местах разве что дьявол услышит! Ну, может, еще матушка Жиге из «Красного быка», трактир-то стоит совсем рядом с пустошью, — но старушка и слова не вымолвит, чтобы народ от своего заведения не отпугнуть.

— Ясное дело, не вымолвит! Но и без того ее заведению худой славы не занимать, — подхватил я. — В Кутансе меня прямо предупреждали: в «Красном быке» не задерживайся.

— Сплетни и наветы, больше ничего, — решительно отрезал дядюшка Тэнбуи. — Худой славой «Красный бык» обязан близости ланд и жалким видом. Я ведь с мамашей Жиге, сударь, больше двадцати лет знаком. Муж ее был мясником в Сент-Мер-Эглиз, и ему я продал не одну пару бычков. Платил он всегда не скупясь и без проволочек. Беда пришла к ним в дом со смертью дочери. Ей и восемнадцати не было, когда Господь призвал ее к себе. Едва заневестилась, бедняжка, и такая была хорошенькая: сама беленькая, щечки аленькие, алее парадного передника. Умерла дочка, и отвернулась удача от семейства Жиге. У хозяина не лежала больше душа к работе, и до того он сделался мрачный, что слух пошел, будто занемог черной меланхолией. Лечился он от меланхолии водкой, и водка быстрехонько его прикончила. Будто подрубленное под корень дерево, высохла и почернела вдова Жиге. Сына-наследника в доме не было, а выпускать из бычков кровь и свежевать их не женских рук дело. Пришлось ей закрыть мясную лавку и заняться продажей сидра в «Красном быке». — С громким смехом Тэнбуи добавил: — Первые полжизни она кормила народ, вторые — поит. Что же до посетителей, то чем они отличаются от всех прочих молодчиков, что сидят по тавернам и харчевням? Ничем, сударь мой, ничем. Не лучше и не хуже, такие же, как везде: на пять мерзавцев один порядочный. И вот что я вам еще скажу: трактир открывают не за тем, чтобы дверь держать на запоре, но коли сам трудишься честно, то монета от негодяя не чернее монеты человека порядочного. Или я не прав?

Слово за слово, шаг за шагом мы потихоньку продвигались вперед. Ехали мы по пустоши уже не менее часа. Туман заволок все вокруг полупрозрачной пеленой, и луна сквозь нее сочила бледный неверный свет. Не останавливаясь, Тэнбуи отвязал ремни, которыми был приторочен к седлу синий плащ, и накинул его. Широкий длинный плащ накрыл и Белянку, всадник с лошадью слились вдруг в одно существо — особенное, причудливое, странное, а в тумане так просто диковинное. Поплотнее завернулся в свой плащ и я, спасаясь от пронизывающей зябкой сырости. Замолчи мы — и стали бы тенями из Дантова чистилища, ведь и ехали мы почти бесшумно: одетая туманом пустошь поглощала и стук копыт, и любой другой звук. Однако мы становились все разговорчивее, а чем больше разговаривали, тем больше радовало меня здравомыслие моего спутника. Какого бы вопроса мы ни коснулись, он имел свое мнение и обнаруживал своеобразную «осведомленность», как выразился бы на моем месте англичанин. Ум этого необразованного фермера был так же здрав, как его мускулистое тело, познания ограничены, но тверды. Все свои мнения, аккуратно разложенные по полочкам, он вынес не готовыми из школы, а добыл благодаря зорким глазам, искусным рукам и житейскому опыту. Многие из представлений дядюшки Тэнбуи наш несчастный век умственной лихорадки и непрерывного устремления в будущее объявил пережитками, но эти «пережитки» если и были закономерным следствием, то вовсе не отсталости и не темноты, — на почве реальной жизни дядюшка Тэнбуи, простой крестьянин, дал бы фору любому, самому изощренному умнику, что воспарил над реальностью.

В жилах моего фермера смешались две крови, норманнов и кельтов, — соседки Бретань и Нормандия нередко роднились своими семьями, — и я видел перед собой достойного потомка двух народов. В его грубоватых и шероховатых словах светились прозорливость и здравомыслие, а главное — дядюшка Луи был плоть от плоти той жизни, какую прожил, был повсюду на месте и ладил со своей судьбой, как ладит рука с перчаткой. Генрих IV говаривал, что жизнь и дело сладки плодами. Плоды своей жизни дядюшка Тэнбуи уплетал за обе щеки.

А сам походил на краюху серого хлеба, может и грубоватую, но вкусную и питательную.

Внезапно на одной из гряд, о которых я уже поминал, кобылка Тэнбуи споткнулась и наверняка упала бы, не натяни ездок могучей рукой поводья. Белянка выровнялась, двинулась вперед, но двинулась прихрамывая.

— В святую…

Ругательство дядюшки Тэнбуи я не решаюсь воспроизвести на бумаге, но сам он довел его до конца, и голос его при этом гремел, словно большой барабан.

— Гром и молния! Охромела! Черт бы побрал проклятую пустошь! Чем же это Белянка поранила ногу, коли здесь и камешка не найти? Придется слезть да поглядеть, в чем там дело, и поглядеть сейчас же! Простите, сударь, — прибавил он, буквально скатываясь, а не спешиваясь с лошади. — Я в грош не ставлю людей, которые не пекутся о своей животине. Что я без Белянки, лучшей кобылы в наших краях? Вот уже семь лет объезжаю я на ней все топи и болота нашего Котантена…