След голубого песца - Георгий Суфтин

Галя колебалась. Но слова Ясовея были горячи и уж очень убедительны, на неё подействовала решительность мальчика

— В самом деле, — не очень уверенно произнесла она. — почему бы не попробовать...

— Идем.

В коридоре полицейского участка пахло затхлостью, сапожной мазью, винным перегаром. С облупленной штукатуркой стены сходились сводом над головой. Казалось, что входишь в могильный склеп.

У двери сидел рыжий полицейский и лупил грязными пальцами колбасу. Морщась, прихлебывал что-то из жестяной кружки и закусывал, смачно чавкая.

— Вы куда? — прохрипел он.

— К главному жандарму, — учтиво сказала Галя.

— Самый главный я, — сообщил рыжий и с великим усердием налег на колбасу. Посетители молчали. — Чего вам? — не переставая чавкать, спросил полицейский.

— Сегодня арестовали моего брата, — стараясь быть спокойной и вежливой, проговорила Галя. — Его арестовали напрасно. Мы хотим похлопотать за него.

Полицейский отхлебнул очередной глоток, закашлялся, замотал головой, потом вынул из кармана огромный грязный плат, вытер усы.

— Проваливайте, — сказал он, икнув, — нечего вам тут делать.

— Но почему?

— Я вам покажу почему! — вдруг рассвирепел рыжий. — Марш, живо!

Галя толкнула Ясовея к двери, потянула на улицу.

— Мы с тобой дураки, Ясовей, — сказала она, сойдя с крыльца на тротуар. — Разве с жандармами можно по-человечески разговаривать...

13

Надежда Дмитриевна капризничает. Она загоняла прислугу. И то ей неладно и другое. Всё в комнатах вверх дном. Сядет за рояль, проведет небрежно пальцами по клавишам, захлопнет крышку. Задумает примерить новое платье, повертится перед зеркалом, бросится на оттоманку. Надоело, надоело! И гости надоели, и балы надоели, и муж надоел, и жизнь тоже надоела. Комнаты кажутся пустыми и неуютными, в коридорах пыль, в кухне грязь. Горничная плачет, кухарка хлопает глазами, лакей носится как угорелый. Барыня кричит, требует воды.

— Ясовей, где ты запропастился! Принеси стакан.

Ясовей, глядя исподлобья поставил стакан на столик.

— Ты что такой кислый, мальчик? Тебе скучно одному? — спросила Надежда Дмитриевна.

— Не скучно, барыня.

— Почему барыня? Я просила называть меня по имени.

— Верно, просила, — соглашается Ясовей.

— Что же ты стоишь? Садись.

Ясовей садится на край стула.

— А мне вот скучно, Ясовей, — вздыхает барыня.

— Я веселить не умею.

— Какой ты, Ясовей, всё-таки невежа. Я тебя воспитываю, обучаю хорошему тону, а ты...

Надежда Дмитриевна лениво протягивает руку к столику, берет стакан с водой, чуть смачивает губы, ставит его обратно. Пододвигает серебряный бокал.

— Налей мне, дружок, пожалуйста, вон из той бутылки.

Ясовей наливает. Надежда Дмитриевна поднимает бокал, щурится на него и, помедлив, ставит на столик.

— Нет, не хочу. — Она не отнимает руки от бокала. — Выпей со мной ты, давай чокнемся.

Парню забавно: ничего у неё просто не получается, всё с загогулинами. Барыня, так барыня и есть. Выпью, раз просит. Ничего не сделается. Он берет другой бокал и наливает до краев. Надежда Дмитриевна смеется.

— Ого, да ты храбрый!

Вино Ясовею понравилось — дух захватывает и приятное. Он оживляется, смуглые щеки его темнеют. Барыня с улыбкой наблюдает за ним. И вдруг он снова берет бутылку, наливает.

— Давай, барыня, выпьем ещё. Хорошее питье, очень жгучее.

Надежде Дмитриевне весело.

— Жгучее, жгучее... Великолепно сказано!

Они чокаются. Надежда Дмитриевна тянет медленно, маленькими глоточками, сквозь опущенные ресницы смотрит на Ясовея. Тот выпивает быстро, рывком, наливает еще.

— Что ты, мальчик мой, разве так можно!

— Можно, — говорит Ясовей и опрокидывает бокал. Он с изумлением смотрит на барыню, которая почему-то начинает покачиваться вместе с оттоманкой. Ему становится смешно и он говорит:

— Ты меня, барыня, больше не воспитывай. Не надо. Ты кружись, а я пойду.

Нетвердыми ногами он шагает к выходу. Слышит, как барыня кричит:

— Куда ты? Не смей уходить!

Он машет ей рукой.

— Я не собака, чтобы меня привязывать на ремешок... Ты смешная, барыня... Твое питье жгучее... Пей одна...

14

Сам того не сознавая, он пришел к домику Шурыгиных. Смотрел на покосившийся палисадник, на тонкую березку у калитки, на крутые ступеньки крыльца и недоумевал, почему он оказался здесь, что ему тут понадобилось. И домик, и калитка, и это крылечко казались странно знакомыми. Пошатываясь, он ходил около, остановился, прислонясь к щербатому столбу ворот. Березка грустно покачивала мокрыми прутиками.

— Да ведь здесь Галя живет! — Мысль эта ошеломила Ясовея. — Тут Галя, а я такой... А?.. Уйти, пока не заметили...

Шаткой походкой он пошел прочь. Оглянулся. Вот оно, Галино окошко. Темное, пустое... Гали нет...

— Ой, кто это?

Из-за угла вышла Галя. Она хотела обойти пьяного и вдруг узнала его.

— Ясовей?

Он молчал.

— Ясовей, что же ты не отвечаешь? — Галя подошла поближе. — Почему... Боже мой, почему ты пьян?

— Меня нет, Галя... Ты меня не видела... Лакомбой, прощай, — произнес он непослушным языком, пытаясь отойти.

— Постой, Ясовей. Куда же ты? Что такое с тобой?

Она попыталась взять его под руку. Он неловко отстранился.

— Нет, я пойду. Ты меня извини, Озерная Рыбка... Я, видишь ли, сегодня... Пойду...

— Что мне с ним делать? Вот положение. Надо позвать папу...

Она быстро побежала домой. Когда через минуту вышла на крыльцо с отцом, в переулке никого не было. Бросились к трамвайной остановке. Трамвай только что отошел.

Глава третья

Тот, кто нигде не живет

1

От широких рукавов Северной Двины до самого Уральского Камня шумит лохматая тайбола денно и нощно. Привольно в ней лесным зверям, до чьих берлог и нор нелегко добраться человеку. Исстари стремится он проникнуть в тёмное, страшное трущобное царство. Ещё древние поморы упрямо врубались в черные суземы, прокладывали зыбкую гать через болота, понастроили в таежной глухомани кущников, пробили ездовую тропу через вековые заросли замшелого ельника до самой тундры. Настойчиво и упрямо стремились они в тот сказочный край, где забытая ныне гремела некогда богатствами Мангазея, в страну вечной ночи, драгоценной пушной рухляди, несметных рыбных запасов. Искрещены закрайки тайболы охотничьими тропами. Не занимать стать северным промысловикам ни силы, ни смелости, ни упорства, но и они в лесные глубины пробиться не могли. Там не бывала человеческая нога. И хоть по древнему, умятому полозьями зимнику скрипят, пробираясь сквозь тайболу, груженые обозы, катятся почтовые розвальни с дребезжащим колокольчиком под дугой, но древние ели, обросшие кухтой, будто старцы сивыми бородами, стоят спокойно и невозмутимо. И звон почтового колокольчика робко замирает в придорожных чащобах, не смеет проникнуть в заповедный звериный край.

Едет тайболой почтовый чиновник, дрожит в своей подбитой ветром шинелишке, старается глубже закопаться в сенную труху на днище саней. Ямщик, бородатый, как все наши северные ямщики, дремлет на облучке да изредка хлопает длинными рукавами тулупа, чтобы согреть коченеющие руки. Лошадка привычно семенит ногами, будто и не шагом идет, да уж и не рысью бежит. Внезапно она шарахнулась в сторону, запуталась в сугробе. Седоки враз поднялись. Что там такое? Уж не лютый ли зверь? На обочине что-то чернеет в снегу. Чиновник вытащил тяжелую пищаль, ямщик, спрыгнув с облучка, ухватил лошадь под уздцы.

— Свят, свят, не лешой ли там...

Чиновник осторожно подходит, трогает черное носком валенка.

— Захар, да тут, брат, живое. Подсоби-ка...

Свернувшись калачиком, на снегу мирно спит мальчишка в малице. Путники разбудили его, посадили на сани, стали тормошить да расспрашивать: «Откуда, да куда, да как тут, в гнилой тайболе, один оказался?». Парень спросонья таращит глаза, на расспросы не отвечает, а только одно твердит: Ясовей. Имя, что ли, такое?

Ямщик всматривается в смуглое скуластое лицо парня, прищелкивает языком.

— Да ты, выходит, самоедское дите. В тундре, стало быть, живешь? Неуж заблудился да столь далеко утопал?

Довезли Ясовея почтовые розвальни до ближайшего кущника. Хозяин заезжей избы покачал головой.

— Чего уж... Куда его денешь, пущай живет.

Ясовей остался. Потянулись дни, однообразные, похожие один на другой. Парень колол дрова для очага, кипятил воду в ведерных чугунах, чистил двор после отъезда ночлежников. Косматый седой Пармен отвел парню место для сна в закутке рядом с мучным ларем, кормил без оговору, по вечерам учил мастерить кулемы для ловли пушных зверей. Но Ясовея тяготило лесное житье, ему хотелось простора, мечталось о тундровом раздолье.

— Неба-то у вас тут сколько? Не больше шкурки неблюя. Глазам тесно, ушам глухо, — говорил он, вызывая изумление Пармена.

— У нас-то ушам тесно? Ты, малец, в уме ли, экое говоришь! Лесу нашему, тайболе, конца краю нет. А навостри-ка уши свои, прислушайся к лесному гуденью — век не оторвешься. Чу, как он дышит, лес-батюшка, будто богатырь во сне. Вот погоди, поживешь — станешь различать и суземный язык. А! Слышишь? Сушинка заскрипела, трель кругом пошла. А это что, знаешь? Это дятел долбежку начал, жучков добывает из дерева, пищу себе ищет, трудится. Ну-ка, подними наушник-то повыше, поведи ухом. Что за цокотня? Так это ж белочка. Уселась вон, гляди-ка, на сосновом суку, шишку шелушит, глазёнками посверкивает... Стоп-стоп, прислушайся! Уж не серый ли разбойник там, в глухих суземах, затянул песню? И-у-оу-оу-у... Эк его разбирает! Вот, брат, мы с тобой за одну минуту столько услышали лесных голосов. А натореешь, так будешь и шорох каждой ветки различать, голос не то что пичужки, а и букашки услышишь... Лес-то, мил мой, — что те целый мир. А ваша тундра кака така рядом с ним? Пустота, голынь.