Метеоры - Мишель Турнье

Coup sec, как достаточно ясно из его названия, это оргазм, доводимый до логического конца без какого-либо истекания спермы. Для этого следует совершить — самому или с чьей-то помощью — довольно сильное нажатие пальцем на самую дальнюю доступную точку семенного канала, то есть практически на передний край ануса. Ощущение от этого резче, неожиданней и обогащено нотой горечи и тревоги — наслаждение для одних, священный ужас (в значительной степени суеверный) — для других. Нервное потрясение сильнее, но поскольку запас спермы остается нетронутым, повтор более легок и волнующ. По правде говоря, холостой выстрел так и остался для меня любопытным курьезом, но без особого практического значения. Этот оргазм без эякуляции облекается в некую замкнутую цепь, в основе которой, по-моему, лежит отказ от партнера. Можно подумать, что любитель холостого выстрела, после первого порыва навстречу партнеру, внезапно осознает, что тот не представляет собой ни родственную душу, ни братское тело, и, охваченный сожалением, разрывает контакт и возвращается к себе, как море, в досаде на волнорез сглатывает волну обратной волной. Это реакция существа, совершившего глубинный выбор в пользу закрытой ячейки и двойственного заточения. Я далек — надо ли добавить «увы»? — от абсолютной пары, я слишком люблю других, одним словом, инстинктивно я слишком охотник, чтобы таким образом замыкаться в самом себе.

Дикая набожность и мятежные открытия окружали Тома ореолом мрачного почета. Святые отцы были бы не прочь сбыть этого ученика — слишком одаренного, но, в конце концов, он делал им честь, и надо признать, что его экстравагантные выходки, в учреждении светском быстро исчерпавшие бы себя, находили в религиозном колледже благоприятный для расцвета климат. Куссек извратил смысл большинства молитв и церемоний, которыми нас пичкали, — но имели ли они сами по себе смысл, не ждали ли они, свободные и пустые, что нежный произвол гениального существа подчинит их своей системе. В пример этому приведу лишь 109 и 113 псалмы, которые мы пели каждое воскресенье на заутрене и которые словно были написаны специально для него, для нас. Доминировал горделивый клич Тома, а наши голоса только вторили его загадочному и гордому утверждению:

Господь сказал господину моемуСядь одеснуюИ я принужду враговПростереться перед тобой ниц.

И мы воображали его, положившим голову на грудь Иисуса, попирающим униженную ватагу учеников и святых отцов. Мы безоговорочно принимали на свой счет презрительные обвинения, которые 113 псалом выносит гетеросексуалам:

Имеют ноги, и не идут,имеют глаза, и не видят,имеют руки, и не трогают,имеют ноздри, и ничего не обоняют!

Мы-то, ходившие, смотревшие, трогавшие и нюхавшие, скандировали это нахальное обвинение, лаская взглядами спины и ягодицы стоящих впереди товарищей, всех этих юных тельцов, взращенных для домашних работ, и, значит, парализованных, слепых, лишенных осязания и обоняния.

Рафаэль Ганеша, правду сказать, был довольно чужд мистическим тонкостям Тома Куссека. Он предпочитал традиционным образам Христа пышную и цветистую иконографию Востока. Он был обязан именем индусскому идолу, красочное изображение которого покрывало всю поверхность крышки его парты, — Ганешу, божеству с головой слона, четырьмя руками, томным подведенным взглядом, сыну Шивы и Парвати, постоянно сопровождаемому одним и тем же тотемным животным — крысой. Наивная пестрота красок, санскритский текст, огромные драгоценности, обременявшие идола, существовали только для того, чтобы окружать, пеленать, выставлять на обозрение гибкий благовонный хобот, раскачивавшийся с чувственной грацией. По крайней мере, так утверждал Рафаэль, видевший в Ганеше обожествление ласкаемого полового члена. Каждый юноша, по его мнению, имел право на существование только в качестве храма бога единого, скрытого в алтаре одежд, и которому он жаждал воздать славу. Что да тотема-крысы, то его значение оставалось загадкой даже для самых мудрых ориенталистов, и Рафаэль никогда бы не догадался, что раскроет этот секрет невзрачный Александр Сюрен по прозвищу Флеретта. Это наивное и неуклюжее идолопоклонство на восточный манер делало Рафаэля антитезой тонкому мистику Тома. Но я всегда думал, что Клинкам сильно повезло, что их вдохновляли и направляли два столь диаметрально противоположных главаря.

Из жестокого и страстного общества Клинков и наших поединков в фехтовальном зале я вынес любовь к стали. Но поскольку нынче уже не принято носить шпагу на боку, я составил себе коллекцию потайных клинков, набор шпаг-тростей. На сей день у меня их девяносто семь, и я твердо намерен на этом не останавливаться. Их ценность определяется тонкостью ножен и совершенством замка. Самые грубые клинки располагаются в огромных чехлах — настоящая жандармская селедка, — и они туда просто втиснуты. Но лучшие трости гибки, как лоза. Ничто не вызывает даже намека на то, что они скрывают треугольное, легкое, как перо, лезвие. Замок раскрывается либо нажатием указательного пальца на клапан, либо полуоборотом ручки. Рукоятка либо из резного черного дерева, либо кованого серебра, рога, слоновой кости, иногда с закрепленным на ней бронзовым изображением обнаженной женщины, головой птицы, собаки или коня. Самые усовершенствованные клинки высвобождают при вынимании из ножен две стальные пластинки, закрепленные перпендикулярно клинку, образуя, таким образом, элементарную гарду.

Мои трости-шпаги — это мои дочери, мой собственный девственный легион, потому что ни одна из них еще никогда не убивала, по крайней мере, на службе у меня. Я не хранил бы их у себя, если бы не был убежден, что случай представится, что наступит необходимость свершить акт любви и смерти, объединяющий одну шпагу и двух мужчин. А потому я неизменно верен ритуалу длительного выбора спутницы перед выходом на ночную охоту. Мою любимицу зовут Флеретта — как меня во времена Фавора, — и ее клинок из синей дамасской стали с тройной канавкой — тонок, как жало. Я веду ее под руку, как невесту, только в те дни, что омрачены каким-нибудь предчувствием. Когда настанет ночь испытаний, она будет моей единственной союзницей, единственной подругой, и я погибну не раньше, чем она усеет мостовую телами моих врагов.

ГЛАВА III

Холм блаженных

За те двадцать лет, что сестра Беатриса руководила монастырем Святой Бригитты, она перестала разделять религиозное поприще со служением слабоумным. Втайне ее всегда удивляла и даже коробила мысль о том, что можно подходить к детям иначе, чем в духе Евангелия. Как можно уважать и любить их должным образом, не зная о том, что именно нищим духом открыл Господь те истины, которые он сокрыл от хитрых и даже мудрых? В сравнении с Божьим разумом, так ли уж значительна разница между нашим скудным разумом и интеллектом микроцефала? Беатриса полагала, что всякий прогресс в состоянии умственно отсталых безусловно проходит прямо или косвенно через приобретения религиозного порядка. Наибольшим недугом ее подопечных было одиночество, неспособность завязать с другим человеком — пусть даже таким же увечным, как они сами, — отношения, приводящие к взаимному обогащению. Она придумала игры, хороводы, сценки, заставлявшие каждого ребенка включаться в группу, выстраивать свое поведение относительно поведения соседей, — предприятие трудоемкое, требующее бесконечного терпения, потому что единственным принимаемым ими человеческим общением было общение с ней, сестрой Беатрисой, — так что ее присутствие постоянно разрывало ту цепь, которую она изо всех сил старалась установить между детьми.

И тем не менее успех был возможен и даже весьма вероятен в силу Божьего промысла. Господь, знавший каждого из этих детей и расположенный к ним вследствие их скудоумия, окружал их светом духа. И сестра Беатриса мечтала о Пятидесятнице блаженных, что спустилась бы огненными языками к ним на головы, разгоняя сумерки сознания и снимая паралич с языков. Она не говорила об этом, зная, что ее идеи и так вызывали беспокойство в высших сферах и что ее и так чуть не отстранили, — в частности, за упрощенный вариант молитвы «Отче наш», который она сочинила специально для своих питомцев:

Отец наш, ты больше всехВсе должны тебя знатьВсе должны петь твое имяВсе должны делать то, что ты любишь.Всегда и везде.Аминь.

Дело дошло до архиепископа. В конце концов он одобрил этот текст, сохранивший — по его мнению — основное содержание. Но было и другое. Сестра Беатриса убедила себя в том, что ее блаженные ближе Богу и ангелам, чем прочие люди, — начиная с нее самое — не только потому, что они не ведают двуличности и соблазнов мирской жизни, но также и потому, что греху, так сказать, не за что зацепиться в их душе. Она была словно околдована этими существами, которым дана — одновременно с наложенным на них жесточайшим проклятием — как бы первородная святость, изначально превышающая величиной и чистотой ту благость, к которой могли бы привести ее самое годы молитвы и подвижничества. Ее вера крепла от ауры их присутствия, и она уже не смогла бы обойтись без их ходатайства без опасных последствий, таким образом, она тоже была пленницей детей, но более неисцелимо, чем ее товарки, потому что они стали основой и живым источником ее духовного мира.