Угол опережения - Вячеслав Веселов

Мне случалось буквально вздрагивать над страницами от поразительных совпадений: так точно передал писатель умонастроения и чувства людей, водивших поезда в двадцатые годы.

Герои Платонова часто живут в уездной глуши и действуют на фоне убогих декораций, невзрачного и скудного быта. Но когда Платонов описывает профессиональную деятельность, описывает со множеством точных деталей и тонким проникновением в суть трудового процесса, его интонация обретает патетическую напряженность, светлая радость пронизывает его голос. Писатель любуется хорошо сделанной вещью, его радует всякая искусная работа, он гордится умом и достоинством мастерового. И хотя детали описаний всегда точны (есть у Платонова даже известное щегольство в игре техническими терминами, всеми этими «крейцкопфами», «катушками Пупина», «тормозами Вестингауза» и «мостиками Уитстона»), но не эта точность пленяет нас, а другая — психологическая, нравственная. Писатель открывает нам духовный смысл работы, которая для него всегда есть дело рук, ума и сердца. Платоновские механики так близко принимают к сердцу свою работу и свои машины, что они превращаются в «чувство и переживание». Эти переживания одухотворяют мир героев. Их влечение к технике не было любопытством, которое кончалось вместе с открытием секрета машины. Платоновские герои скорее хотели почувствовать машины, пережить их жизнь, чем узнать. В рассказе «Жена машиниста» читаем:

„Семья Петра Савельича была небольшая: она состояла из него самого, его жены и паровоза серии „Э“, на котором работал Петр Савельич“.

Однажды механик возвращается из поездки серьезный и печальный: на третьем колесе у левой машины грелся палец. Жена робко спрашивает: может, на дышле или в шатуне масло сорное?

„Петр Савельич положил деревянную ложку на хлеб и вытер усы большой старой рабочей рукой.

— Плохое масло я, Анна Гавриловна, не допущу. Плохое я сам лучше с кашей съем, а в машину всегда даю масло чистое и обильное, зря говорить нечего!“

Герою повести «Происхождение мастера» старому слесарю Захару Павловичу мастеровые дали прозвище Три Осьмушки Под Резьбу. Новое имя понравилось слесарю больше крестного, потому что было похоже на ответственную часть любой машины.

„Захар Павлович бил молотком всегда с сожалением, а не с грубой силой, не плевал на что попало, находясь на паровозе, и не царапал беспощадно тело машин инструментами“.

Старый слесарь, как и другие платоновские герои, никогда не страдал от одиночества среди машин: они «были для него людьми и постоянно возбуждали в нем чувства, мысли и желания».

Герои Платонова с таким душевным напряжением переживали свои отношения с техникой, что искренне верили, будто «машины изобретены сердечной догадкой человека — отдельно от ума».

Блинову легко дались эти чувства: они являлись сокровенной его сутью, были поддержаны духом времени. Эти чувства питали его интерес к работе и потому он находил в ней смысл и красоту. И не только ту картинную красоту, когда товарный состав, весело посвистывая, летит в розовой закатной пыли через нарядную весеннюю степь, но и другую — красоту будничного мига, когда, сидя в холодной смотровой яме, он орудовал молотком или ключом и, найдя причину неполадок и наконец избавившись от нее, тихо говорил, себе: «Теперь порядок. Красота!»

Чтобы жить, чтобы расти, они должны были найти эту красоту все — от машиниста-наставника до обтирщика.

8

…машина — нежное, беззащитное, ломкое существо: чтобы на ней ездить исправно, нужно сначала жену бросить, все заботы из головы выкинуть, свой хлеб в олеонафт макать — вот тогда человека можно подпустить к машине, и то через десять лет терпения.

Настал день, когда ему сказали в депо:

— Пора тебе, Блинов, помощником ехать.

Он сдал испытания и был зачислен в бригаду к опытному машинисту Илье Ивановичу Меренюку, человеку суровому и немногословному. Когда его спрашивали, как топит Блинов, он отвечал: «Пар держит хорошо. На манометре всегда норма». И все. Мол, есть дело, так и надобно его делать. О чем еще разговор!

К тому времени уже много было поезжено, да и машина прощупана руками до винтика.

Блинов работал уверенно и легко. Дни летели, рейс сменялся рейсом — одинаково удачные, не то что без происшествий, но и без замечаний даже. Словно так всю жизнь и ездил.

— Ничего, — сказал Блинову один из стариков-машинистов. — Еще придется туго. Машина не терпит, когда о ней забывают. Катайся дальше — увидишь.

…Тот рейс не обещал быть особенно трудным: знакомый путь, три некрутых подъема. Правда, вдоль состава змеилась поземка, но метель стихала. Небо прояснилось, льдисто сверкали звезды. Локомотив был прогрет до трубочки.

Иван поднялся в будку. В топке весело билось пламя. Неожиданно клапан издал короткую жалобную трель: в котле скопилось слишком много пара. Блинов улыбнулся. Он узнал бы эту слабую трель даже в грохоте колес, потому что научился слушать машину и теперь был спокоен.

Все шло заведенным порядком. Иван подбрасывал уголек, подкачивал воду — работал.

Подъем.

Площадка.

Снова подъем.

Блинов бросил взгляд на манометр и еще не успел подумать, что пар садится, как услышал короткое:

— Дай пару!

Он смотрел на манометр, точно видел его впервые: стрелка была не там, где требовалось. Пар садился. Иван бросал уголь, а стрелка ползла вниз. Начинался самый затяжной из трех подъемов. Если пар упустишь, подъем не одолеть.

— Дай пару!

Давление в котле падало. Что он просмотрел? Прогар? Где? В задних углах? Почему не заметил, что пар садится?

Иван скинул ватник. Он стоял, широко расставив ноги: нырок к лотку, движение к топке, снова — к лотку, потом опять — к топке. Под ним с лязгом ходила металлическая плита, отделявшая паровоз от тендера. На миг он сбился с ритма, но быстро настроился и теперь бросал уголь размеренно, короткими выверенными движениями. Лопата скребла по дну лотка, стучали дверцы топки, в ноздри била шлаковая вонь и угарный запах топочных газов, соленый пот ел глаза.

— Дай пару!

Машинист открыл окно. Струя ледяного ветра полоснула Ивана по спине. Он стоял в прилипшей к телу рубахе, хватал воздух ртом и не отрывал глаз от манометра. Стрелка, дрогнув, наконец замерла и нехотя поползла вверх.

Иван достал чайник, припал запекшимися губами к шершавому, с отбитой эмалью носику. Вода показалась безвкусной.