Повесть о художнике Федотове - Виктор Шкловский

Уже красили под мрамор медь верхнего барабана.

Огромный собор встал над домами, как пастух над стадом.

Слава Академии

Везувий зев открыл – дым хлынул клубом – пламя

Широко развилось, как боевое знамя.[12]

Николай Первый не любил русского искусства, хотя хвастался им. Оно существовало наперекор ему.

Предполагалось, что существует единое, великое искусство, созданное императорским и папским Римом. Царь полагал, что русское искусство может существовать, но должно быть приведено к формам европейского искусства, сохраняя, однако, некую народность и связь с православными храмами.

Предполагалось, что там, на Средиземном море, существует родина искусств – Италия. Там обучали художников, оттуда везли мрамор. Но жизнь переделывала все, и русские художники в Риме писали по-своему, и даже мрамор из Италии получали от беглого русского дворового – Великанова. Великанов отошел от своего барина, стал лучшим мастером и поставщиком мрамора.

Русское искусство прорывалось и в Исаакиевском соборе – Монферан недаром почти сорок лет учился архитектуре у своих русских помощников. Проект Монферана, уже утвержденный Александром Первым и Аракчеевым, перерабатывали художники Михайлов-первый и Михайлов-второй, Стасов и Мельников. Большая глава собора стала стройней и в окружении колоколен придала храму пирамидальный характер. Над круглым портиком барабана появилась легкая, сквозная балюстрада. Форма большого купола, чуть вытянувшаяся кверху и подкрепленная нижним поясом, стала легче. Над портиком появились фигуры, и фронтоны заполнились бронзовой скульптурой, впервые в мире выполненной гальванопластикой. Самое техническое решение купола, сделанного из железа, было ново, хотя и противоречиво.

Исполин на Исаакиевской площади стал созданием русских художников; за иностранцем осталось право называться автором и возможность строить богатые дома для себя.

Для Исаакиевского собора писали иконы русские мастера старой академии, но ими были недовольны. Звали из Рима художника Александра Иванова, но он уклонился от этой чести.

В это время мир прославил Брюллова. Картина его была подарена Демидовым императору Николаю Первому и находилась в Белом зале Зимнего дворца. Видали ее еще немногие; говорили, что она будет передана в Академию художеств. Знатоки хвалили необыкновенное искусство Брюллова в композиции; разглядывая гибель Помпеи, вспоминали петербургское наводнение 1824 года.

Брюллов был человеком, вечно недовольным собою, вечно переделывающим свои картины, но считали, что его можно взять в узду и тогда его кисть послужит к славе царствования. Брюллова называли «Карлом Великим», говорили, что прозвище это пустил в ход поэт Жуковский, человек, близкий ко двору. Белинский хвалил портреты Брюллова и ставил его в пример писателям-реалистам.

Художником он был и в самом деле замечательным.

Шли годы новых успехов академии: А. Логановский выставил скульптуру юноши, играющего в свайку[13]; Н. Пименов – фигуру игрока в бабки.

А. Пушкин написал о скульптуре Логановского:

Юноша, полный красы, напряженья, усилия чуждый,Строен, легок и могуч, – тешится быстрой игрой!Вот и товарищ тебе, Дискобол! Он достоин, клянуся,Дружно обнявшись с тобой, после игры отдыхать.

Наконец совершилось событие. Картина Брюллова была выставлена в Античном зале Академии художеств. Она заняла почти всю стену зала, перед картиной устроена была небольшая решетка на расстоянии одной сажени. Лестница академии была переполнена.

Федотов медленно поднялся по ней и остановился среди толпы. Ночью он читал описание извержения Везувия, написанное Плинием Младшим. Плиний описывал и небо, пылающее от необычайного частого блеска как бы сливающихся молний, и сухой, освещенный пламенем извержения вулкана дождь пепла. Брюллов изобразил толпу, бегущую и остановленную оглушительным громом извержения. Все останавливаются, пораженные ужасом, смотрят в небо, как бы страшась, чтобы оно не рухнуло на их головы.

Прежний страх подавляется новым, и этот мгновенный промежуток, освещенный молнией электрического удара, позволяет в остановленном движении показать стремительность катастрофы; веришь, видя остановленные в падении статуи и падающий с головы женщины глиняный сосуд.

Богатое семейство бежало из города, но испуганные громом кони понесли, сломалась ось. Красавица лежит на земле, рядом с колесом; возле нее ребенок; стараясь поднять мать с земли, он расстегнул застежку, придерживающую платье.

А там кони несутся вдаль.

На первом плане плечистый воин – какой-нибудь правофланговый в легионе – с юным своим братом несет на плечах старика отца, а тот, смотря в небо, закрывается от каменного дождя рукой.

Юноша что-то говорит старухе, поднимая ее; это, вероятно, изображен Плиний Младший. Молодые супруги бегут, прикрываясь развевающимся плащом. Целое семейство бежит. Мужчина прижимает к себе жену, а мальчик тянется к птичке.

Мать стоит на коленях между двумя дочерьми – они молятся богам своим. А тут бежит христианский священник: ведь катастрофа произошла на рубеже эпох, это как бы сам мир Рима падает при свете молнии, в вулканическом извержении…

Женщина бежит с незажженным светильником в руках. Скупец собирает сокровища, рассеянные по земле, – золото, уже ненужное.

Картина, живая и разнообразная, вся связана и не распадается на мелкие изображения, но главное – свет. Два света: электрический, голубой, который освещает фигуры кругло, скульптурно, выпукло, и красный свет извержения вулкана.

Краски художника кажутся сверкающими: свет не только обливает прекрасные формы, но как бы и проникает в них.

Вся картина написана страстно, мгновенно и много раз возвращает к себе взор зрителя.

Молодой офицер смотрел долго, потом обернулся; рядом с ним стоял низкорослый мускулистый штатский человек. Подле него красивая женщина с глазами, слишком близко поставленными, с плечами брюлловской красоты.

«Пушкин», – подумал Федотов.

Пушкин повернулся и пошел спокойной и легкой походкой; за ним, привычно роняя соболью накидку с прекрасных плеч, следовала Натали. Пушкин прошел по мраморной лестнице, улыбнулся бронзовому негритенку, державшему бронзовый шлейф статуи царицы Анны Иоанновны, и сдержал шаги, пропуская впереди себя легко шумящий по мрамору недлинный шлейф Натали.

Письмо, написанное около Триумфальных ворот

Красуйся, град Петров, и стой Неколебимо, как Россия.[14]

В 1815 году из Европы возвращалась в Петербург гвардия. Оркестры играли французские и немецкие завоеванные мелодии. Русская слава стояла над миром. По этому случаю были построены Триумфальные Нарвские ворота.

В 1833 году Николай Павлович велел эти ворота построить монументально. Ворота были сделаны из камня; колонны, капители, карнизы, медальоны, статуи, фигура Славы, колесница Славы и лошади, везущие эту Славу, были выбиты из медных листов по точным моделям, собраны и спаяны.

На самом видном месте помещена на воротах надпись: «Победоносной российской императорской гвардии признательное отечество, 18 день августа 1834 года». Внизу помещены названия сражений, в которых более всего отличалась гвардия в 1812–1814 годах; над статуями четырех воинов, поставленных на боковых частях ворот, на стороне, обращенной к городу, перечислены названия полков гвардейской пехоты, и между ними Финляндский полк.

Ворота были построены на частные средства. Они обошлись, кроме гранитного цоколя и фундамента, за одну металлическую работу и материал в семьсот восемьдесят четыре тысячи четыреста тринадцать рублей.

По случаю сооружения этих ворот выбита была большая медаль, с искусством сочиненная и отлично вычеканенная.

Кончалась зима. Федотов скучал в караульном помещении у новых Триумфальных ворот, медь которых время еще не тронуло зеленью. Павел Андреевич сидел в тесном, подпоясанном мундире и писал:

«Счастлив тот, кто может довольствоваться своим положением, кто может всюду находить поэзию, ожемчуживать равно и слезу горести, и слезу радости. Горькая мысль из уст его сладка кажется, сладкая ж – восхитительна. Я завидую этой способности. Я завидую всегда, но теперь эта зависть имеет место еще более. Я стою на карауле, что может быть неприятнее, и стараюсь развлечься тем, что происходит вокруг меня интересного. Вы помните Триумфальные ворота в Петербурге, сооруженные в честь гвардии Александра? Это мой пост. Колоссальное здание, бронзовое, со славами, богатырями, ворота, каких не бывало и в царстве титанов. Вокруг милая, унылая, северная природа, живописно убранная рукой человека и приодетая природою в зимние узоры. Пролегает путь людей чужих и идей моих, уплывает вдаль и сливается с туманным, желто-розовым восходом.