Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова

— Что-о?! — вскрикнула тетя Люба. — Вон как— Финка?! Финка — холодное оружие, за ношение срок дают. Чтоб я больше не слыхала!

— Тетя Люба! Но если можно сокращать первую часть «Жозефины» на «Жозьку», почему нельзя вторую на «Финку»? Это же аналогично!

— Умна больно! Да чтобы я разрешила ради твоих изысков уродовать имя своей дочери?! — Бесцеремонное, скандалезное стояние за свое прорвалось и затопило все недавние ласковости. Не знала она, что Жозьку в ее школе вообще зовут «Фифой», — она бы им показала!

Мы отправились в родительскую спальню. Она была меньше, но гораздо уютнее и теплее столовой, отапливаемая круглой железной, как бы гофрированной, зеленой печкой, при открытых дверях обычно работавшей на обе наши комнаты.

В спальне Жозька стала медленно и плавно поворачиваться возле зеркала славянского шкафа, хранившего «опять». Ей было чем полюбоваться: хорошенькая, ярко-востроглазая, с прямым коротким носиком, с «точеной» фигуркой — покатые плечи, небольшая грудь, до предела хрупкая, тонкая, статуэточная талия; одним словом, не оглоедка и не охломонка— «барышня», одетая продуманно и модно. Я наконец-то детально рассмотрела ее новое платье, в столовой ослепившее меня только общей своей недостижимой изысканностью. Его плотный сиреневый шелк, ладненько и подтянуто облегавший Жозькин верх, широким, щедрым солнце-клешем падал к коленям. Самым невероятным в нем оказались плечи. То есть их не было вовсе. На их месте от предплечья до предплечья тянулось узкое заостренное овальное декольте, целомудренно затянутое розоватым газом, который при помощи изящных тесемок стягивался на шейке в пышный рюш. Сквозь газ смутно просвечивали серо-черные сатиновые лямки Жозькиного лифчика. Косы Жозьки, конечно, незнакомые с колтунами, плетены были свободно, чтобы казаться более толстыми, и их незаплетенные концы (без лент) небрежно спадали на грудь, не путаясь и не расплетая всю косичку, как это обязательно произошло бы у меня.

Жозька служила для меня едким живым укором. Мало того что хороша собой и опрятна в каждой складке одежды, так еще и круглая отличница, безотказно помогавшая тете Любе по хозяйству, старательно мывшая полы в коммунальную очередь и по первому требованию бегавшая в магазины. Если у нее и водились какие-нибудь недостатки, у нас о них не слыхивали, тогда как о моих-то вся родня знала досконально. Меня вечно попрекали Жозькой, желая вызвать зависть и здоровое соревнование, но вызвали лишь пристрастный интерес к сестре и болезненную, опасливую любовь к ней.

Между тем, по моим соображениям и тайным подсчетам, Жозефина была рождена из зависти к моему рождению, через девять месяцев после него. В альбоме у нас имелась фотография, на которой тетя Люба и дядя Боря, Жозькин папа, сидели надо мной, новорожденной, юные и чистолицые в коричневом тоне фотографии, со стиснутым умилением в улыбках. Я словно слышала их разговор наедине, наверное бывший после этого.

«Чего ж эт’ мы, Борьк, зевайм? — должно быть, говорила тетя Люба. — Вот Надьк’ с Мишк’ — уже, и заносятся, будт’ невесть что сотвор’ли, щенка-т’ не как-нибудь, Никой назв’ли, богиня победы — подымай выше!»— «Ну, так давай, — скорее всего, отвечал дядя Боря. — Было б от тебя заявлено, а уж я не подкачаю. У них еще неизвестно как, а у нашего к шестнадцати машина будет. Это я тебе, Любок, говорю!» Тут тетя Люба, по всей вероятности, добавляла: «А уж наз’вем так, чтоб они прям’ посинели. Додумаемся, тож’ не из к’рыта чайхлебайм, своего-то не обид’м». — «Переплюнем, Любок, какпить!»

И точно, через девять месяцев мое имя переплюнули на целых два слога, так что, желая нас уравнять, тетя Лёка частенько звала меня «Никанорой». Но это было бесполезно — фора в два слога явно давала Жозефине переплевывать меня все больше и больше, хотя о машине слышно пока не было. Правда, Жозьке еще не стукнуло шестнадцать.

— Дядя Боря сегодня придет? — спросила я, хотя и знала, что он по воскресеньям «закладывает» с дружками. Он работал кочегаром в той школе, где училась Жозька и служила счетоводом тетя Люба. Его отсутствие, впрочем, к лучшему: начался бы нескончаемый, настойчиво убеждающий монолог о политике, требующий постоянных доказательств слушательского внимания.

— Нет, Борис сегодня не может, — сказала Жозька, с очаровательной вольностью называвшая отца просто по имени, как ровесника. — У него встреча с друзьями в котельной.

— Опя-ать? — по-отцовски протянула я.

— Ты что? Первый день весны, скоро Восьмое марта, должны же они обсудить, что подарят своим возлюбленным? Ну, и пирушка, конечно. Понимаешь, мужская дружба… все обнаженные по пояс, мускулистые… вино, разговоры о любви… о женщинах.

Получалось, что в котельной сейчас предаются гульбе уже не кочегары какие-нибудь, а королевские пираты или синие кирасиры.

Такие превращения переполняли наши с Жозькой разговоры. Она в них была много изобретательней меня. Разговор требовал почему-то лежания, и мы, скинув туфли, улеглись лицом друг к другу поперек пышно застеленной родительской кровати. Ложась, Жозька рачительно подгладила под себя платье, я же, не глядя, плюхнулась так, что зазвенели бисерные подвески лампочки на ночном столике, и сразу безобразно измяла и свою малиновую бумазейную кофту, и обвислую «комбинированную» юбку бабушкиного пошива, сварганенную из зеленых полос разного оттенка и узора.

Наш разговор, как всегда, был увлекательным, с захлебами и перебиваниями, взаимным рассказом о нашей другой, подлинной жизни. Сегодняшнее в нем становилось всего лишь случайными и вынужденными буднями еще неопознанных принцесс. Все виденное, слышанное, а главное, вычитанное — в той блистательной жизни распушалось, как павлиньи перья, укрепленные сзади на высоком турнюре одного из тамошних Жозькиных платьев. Мы проживали в чисто эрмитажных анфиладах, окруженные неотступным поклонением рыцарственных книжных героев, скользивших во время наших выходов по наборным паркетам вслед за моим трехметровым шлейфом, катавшем на себе болонок, ангорских котов и маленьких пажей. Занимались мы в основном празднествами, переодеваниями и изящными искусствами. Жозька писала маслом, установив мольберт в сумрачно-золотом зале для послеобеденного отдыха, а я сочиняла стихи в двухсветной ротонде на круговом диване. Родных, учителей и одноклассниц, давно и публично раскаявшихся во всех когда-либо причиненных нам неприятностях, мы принимали только изредка.

Но если я со всей безнадежностью считала ту жизнь совершенно несбыточной для себя, то Жозька подходила к ней более хозяйственно, запасаясь кой-чем необходимым уже сейчас. Любая кроха интересного и приятного, перепадавшая нам сегодня и хоть мало-мальски достойная принцессинского будущего, бережливо подбиралась ею и разумно приспосабливалась к этому будущему, ускоряя тем самым его приход.

Известие об ожидаемом появлении неведомого киноартиста Игоря мгновенно претерпело лестное и практичное превращение. Игорь, как оказалось, стройный, тонколицый,