Страхослов (сборник) - Коллектив авторов

Кэйт села в партере по центру, между пожилым мужчиной (должно быть, уже вышедшим на пенсию клерком) и счастливым отцом семейства – этот толстый бюргер явился сюда с пышногрудой женушкой и тремя детишками, вылитыми копиями родителей. После всех предупреждений и подписания документов Кэйт с изумлением обнаружила, что на представление пускают детей.

Пожилой клерк явно был человеком весьма респектабельным. Одобрительно кивая головой, он читал статью в «Ла Ви Франсез», консервативной католической газете, призывавшей огонь небесный на всех предателей Франции. Они считали государственной изменой попытки высказать или напечатать точку зрения, согласно которой капитан Альфред Дрейфус[49], отбывавший каторгу на острове Дьявола, не виновен в шпионаже. Самым странным Кэйт казалось то, что все, похоже, знали, что Дрейфус невиновен, а предателем был другой офицер, майор Эстерхази. Такие газеты, как «Ла Ви», издававшиеся за счет Жоржа Дю Руа[50], человека невероятно влиятельного, все еще утверждали, что подвергнуть сомнению даже столь явно неверное решение военного суда – это оскорбление Франции. Дрейфус был евреем, и Дю Руа (как и многие другие противники Дрейфуса) подходил к сложившейся ситуации с позиций крайнего антисемитизма. Военный врач, выступавший за создание фонда в поддержку семьи полковника Анри (тот покончил с собой, когда всплыли свидетельства его вины: он в порыве патриотизма подделал доказательства против Дрейфуса), позволил себе фразу: «…лучше бы вивисекции подвергали евреев, а не ни в чем не повинных кроликов». Портреты Дрейфуса, выступившего в его поддержку писателя Эмиля Золя и карикатурные изображения кроликов после этого стали жечь на углах улиц моралисты-патриоты, которые, безусловно, и Театр Ужасов бы осудили, сочтя Théâtre des Horreurs тошнотворным и унижающим человеческое достоинство. Наверное, этот благовоспитанный читатель «Ла Ви Франсез» мог наслаждаться и тем, и иным развлечением… Если, конечно, он не явился сюда высказать свой протест против Гиньоля и облить публику кислотой.

Кэйт осторожно оглянулась. Юки заняла место в последнем ряду – наверное, чтобы ее головной убор никому не застил сцену. В Англии – или, вынуждена была признать Кэйт, даже в Ирландии – на японскую женщину в традиционном национальном костюме все таращились бы, как на сбежавшего из зоопарка дикого зверя. Но французы были более толерантны – или же просто не хотели отпугнуть потенциальных покупателей. В конце концов, еврейкой Юки уж точно не была. Клара устроилась в ложе, и Кэйт заметила, как поблескивает ее театральный бинокль. Справедливо, что она получила лучшее место в зале: в конце концов, она была знатоком развлечений, предлагавшихся в этом театре.

Небольшой оркестр заиграл мрачную музыку. По залу разносили угощения – вино в черных бокалах с надписью «яд» и конфеты в форме черепов, глаз и ползучих тварей. Кэйт купила леденец в форме кобры и лизнула сладкую мордочку змеи. Она вела список карманных расходов, который потом предъявляла Персу[51] – он был помощником месье Эрика и решал мелкие бытовые проблемы.

Кэйт всегда любила театрализированные действа, она бывала на многолюдных патриотичных шествиях и в веселых мюзик-холлах. Она видела премьеру «Микадо» Гилберта и Салливана, снискавшую колоссальный успех, – кстати, Юки утверждала, что никогда не слышала об этой опере, хотя все спрашивали ее об этом. Пришла она и на последнее представление провальной «серьезной драмы» Гилберта «Брантингем-Холл». Была знакома с Оскаром Уайльдом[52], хотя все еще не решалась навестить его здесь, на чужбине, в Париже. Хохотала над пантомимами Дана Лено[53] и песнями Мари Ллойд[54]. Зажимала уши, когда Карузо[55] брал верхние ноты и когда улюлюкали индейцы Буффало Билла[56]. Восторженно охала, глядя на фокусы Маскелайна-младшего[57]. Уснула, слушая Макбета в исполнении Ирвинга[58]. Видела прибытие поезда и исчезновение Дьявола в клубах дыма[59] в Salon de Cinematographe[60]. Впечатлить ее будет не так-то просто.

С одной стороны сцены выстроились женщины в костюмах медсестер, к ним присоединился высокий мужчина в белом халате. На шее у него висел стетоскоп, а в руках он держал аптечку. Кэйт подумалось, что едва ли этому «доктору» приходилось заниматься тут чем-то серьезным: самое большее, что он делал, так это давал зрителям нюхательную соль и расстегивал им воротнички. Все эти предостережения и присутствие медицинского персонала – просто часть шоу, позволяющая растревожить публику еще до того, как поднимется занавес. Даже Кэйт подверглась этому влиянию и ощутила некий frisson[61].

Дым в зале был не таким густым, но Кэйт ощутила слабое головокружение. Если тут добавляют в гликоль опиаты, то понятно, почему «кошмары гарантированы».

Музыка умолкла. С шипением погасли газовые светильники.

И в темноте… раздалось хихиканье. Басовитый хриплый смех. Он бередил нервы, точно скальпель палача.

Шорох бархата – раздвинулись тяжелые складки занавеса. Послышался барабанный бой – но не из оркестровой ямы. Каждый удар сопровождался каким-то хлюпающим звуком…

На сцене полыхнули вспышки. Загорелся свет рампы. По рядам пополз запах серы.

На сцене были декорации: голая комната, побеленные стены, стол, заколоченное окно.

Дробь продолжалась – вот только били не в барабан.

На сцене ничком лежала женщина средних лет. На ее спине сидел гротескного вида черт и бил женщину по голове кочергой. С каждым ударом на волосах проступали багровые пятна. Кровь оросила белую стену…

Это кукла или актриса в специальном плотном парике?

Черт вкладывал в удар всю свою силу, подпрыгивая верхом на женщине и намеренно забрызгивая стену. Кэйт даже почувствовала запах крови – резкий, неприятный, отдающий медью.

Еще пара ударов, и кровь – или что они там использовали в качестве реквизита – залила зрителей в двух передних рядах. А Кэйт еще удивлялась, почему многие не сняли шляпы и верхнюю одежду. Кто-то в зале был шокирован, но habitués знали, чего ожидать. Они наслаждались этим кровавым ливнем.

Совершив убийство, черт отбросил в сторону успевшую погнуться кочергу.

Оркестр заиграл мрачный похоронный марш. Черт судорожно запрыгал, дергаясь, точно марионетка на невидимых ниточках. Затем он поклонился. Зал взорвался аплодисментами.

…Гиньоль, во всей своей безумной славе. Глаза в прорезях недвижимой маски живо поблескивают.