Нас не поставить на колени. Свидетельства узника чилийской хунты - Родриго Рохас

по бокам, а спиной я ощущал ледяные дула автоматов тех, кто был сзади. Я слышал, как они мерно стучали сапогами. Поскольку повязку на глаза мне не надели, я смог различить при свете звезд группу военных, поджидавших нас. Форма, которую они носили, отличалась от армейцев, исполнявших роль тюремщиков на стадионе. Это были солдаты и офицеры военно-воздушных сил.

Через несколько секунд все прояснилось. Зажгли автомобильные фары, послышались приказы… Солдаты стали перестраиваться. Конечно, вся эта суета была не ради того, чтобы отдать почести стоявшему перед ними в наручниках и кандалах человеку. Ко мне подошел армейский капитан, и впервые с момента ареста я услышал обращение «сеньор».

— Сеньор Рохас, решением Военного совета вы приговорены к смерти за измену родине и за то, что находились на службе у враждебной Чили иностранной державы. Приговор будет приведен в исполнение немедленно. У вас есть какие-нибудь пожелания?

— Да, я хочу умереть стоя, без повязки на глазах, без наручников и кандалов, лицом к солдатам, которым приказано казнить меня.

— Это невозможно. Вы осуждены за измену, а изменников расстреливают в спину. Таков кодекс воинской чести. У вас есть еще пожелания?

— Я никогда не изменял ни своей родине, ни своим убеждениям. Я считаю, что у меня есть право на последнее желание, и прошу вас, капитан, официально передать мою просьбу вашему командованию.

— Ну хорошо, сеньор… Допустим, это ваше право… Чего вы хотите?

— У меня есть только одно желание. Пусть Пиночет, Ли, Мерино и Мендоса будут расстреляны в спину. Это они предатели!

Капитан со злобой ударил меня в лицо.

Солдатам пришлось поднимать меня с земли: бравый капитан армии Пиночета бил крепко, а перед ним был ослабевший, закованный в наручники и кандалы человек, который к тому же готовился предстать перед казнью.

Мне завязали глаза, подтащили к ближайшему дереву и прикрутили к нему веревкой. Я услышал зловещие слова команды, лязг затворов и почувствовал, как на лбу, на руках и на спине у меня выступил холодный пот. Зубы стиснуты, тело напряглось. Я подумал обо всех, кого любил: о своей матери, о жене и детях. Я подумал о Корвалане, и передо мной за одно мгновение пролетела вся моя жизнь в партии… Я ожидал залпа. И долго ждать не пришлось.

— Внимание… Целься… Пли!

Мне не забыть голос офицера, который отдал этот приказ. Не забыть раздавшегося залпа. Но я был жив. Ни одна пуля не коснулась меня.

— Не стрелять! Приговор изменен.

Я был жив.

Меня не расстреляли.

Только тогда я почувствовал страх. Только тогда я в полной мере ощутил, на что способны те, кто захватил власть. Это был страх за все и за всех. Люди, которые могут инсценировать расстрел над беззащитным заключенным, подвергать его столь изощренной психологической и моральной пытке, несомненно, способны на любое преступление.

Повязка с глаз снята, и я вижу, как солдаты ВВС, которые меня «расстреливали», садятся в голубой грузовик и покидают стадион. Остаются только армейцы. Капитан, который меня ударил, исчез. Теперь солдатами командует другой офицер. Он подходит ко мне, приказывает, чтобы с меня сняли наручники и кандалы, и сердечным тоном говорит:

— Поздравляю вас, сеньор Рохас, не только с тем, что вы остались в живых, но главным образом с тем, что на вашем примере мы убедились, что и среди вас есть настоящие мужчины. Хотите закурить?

— Да.

— Угощайтесь, — сказал он и вынул пачку сигарет из внутреннего кармана френча.

Я с трудом вытащил сигарету из пачки, руки у меня дрожали. Он поднес огонь, и я сделал глубокую, очень глубокую затяжку. Внезапно я ощутил озноб: утро было свежее и ясное. К тому же мне никогда раньше не доводилось стоять перед взводом солдат, собирающихся меня убить.

Офицер взял меня под локоть и отвел на несколько шагов.

— Возьмите, это вас ободрит, — сказал он и протянул мне флягу.

Я осушил ее залпом, полагая, что это кофе, но там оказалась водка. И я обрадовался этому, тотчас ощутив бодрящее действие алкоголя. И, возвратив флягу офицеру, поблагодарил его:

— Спасибо, сеньор.

Отдавая мне пачку сигарет, он сказал, пристально глядя мне в глаза:

— Не благодарите, сеньор Рохас. Я только прошу вас запомнить меня… Запомните, что не все, кто носит военную форму, похожи на тех. Такое не может долго продолжаться. Вспомните обо мне, когда придет время «перевернуть яичницу».

И, снова приняв грозный вид, он крикнул:

— Капрал, отведите заключенного в камеру!

Светало.

Когда я вошел, мои товарищи, слышавшие выстрелы, поначалу решили, что перед ними привидение. Все поднялись и молча обняли меня. Слова были ни к чему. У многих по щекам текли слезы. Я завернулся в одеяло, рухнул на пол и то ли вследствие пережитого, то ли от выпитой водки, а скорее, от всего, вместе взятого, заснул мертвым сном.

А утром, как всегда, повторилась обычная процедура. Снова нас отвели на велодром и снова пытали. Как будто ночью ничего не произошло и меня не водили на расстрел всего несколько часов тому назад.

Пытки и надежда

В тот день был подвергнут зверским пыткам юноша-коммунист, агроном, который только начал работать после института. Истязатели перестарались. Он потерял сознание, и товарищи принесли его на стадион на руках. Долгое время он лежал на куче одеял на беговой дорожке напротив главной трибуны, и заключенные заботливо ухаживали за ним. Некоторые офицеры подходили посмотреть на него ради любопытства, а один молодой солдат тайком сунул ему апельсин.

Судя по всему, стойкость и мужество молодого коммуниста произвели впечатление на тюремщиков.

Среди тех, кого содержали на стадионе, многие знали этого юношу чуть ли не с пеленок и говорили между собой, что в этом случае вполне оправдалась поговорка: «У тигра и дети полосатые». Юноша оказался достоин своего отца. Молодого коммуниста Альберто Корвалана подвергли жестоким пыткам лишь за то, что был сыном Генерального секретаря Коммунистической партии Чили Луиса Корвалана.

Его молодая супруга Рут, тоже арестованная хунтой, была подвергнута «интенсивной обработке» за то, что она дочь Педро Вусковича, социалиста, министра народного правительства.

Коменданту лагеря был заявлен протест по поводу зверского обращения с сыном Корвалана. Такой же протест был заявлен отцу Хуану Сковронеку, негодяю, который выступал в роли католического священника, а на деле был прислужником наших тюремщиков и истязателей. Этот «отец Хуан» приходил каждый день на стадион и подбрасывал нам через решетку по сигаретке. Так в зоосаде дети бросают орешки обезьянам.

Раз в неделю, чаще всего по субботам, Сковронек с главной трибуны отправлял мессу.