Омега - Владимир Тендряков

Мы долго едем вдоль одной лахты — реки, ждем, что вот-вот какой-нибудь берег оборвется и откроется новый бесконечный залив, но вместо этого мы упираемся в уютную, обросшую кувшиночными листьями бухточку. Тут кончается разлапистое, изрезанное Кенозеро.

Вытаскиваем на берег моторку, берем удочки, мешки и, бросив лодку без присмотра (кто ее здесь возьмет!), углубляемся по едва приметной тропинке в гущу леса, заполненного свирепыми от голода комарами.

Впервые мы с Иваном Васильевичем в лесу. В войлочной шляпе, из-под которой спускается платок, чтоб скрыть шею и часть лица от комариных укусов, в телогрейке нараспашку, в резиновых сапогах, он идет молодцеватым быстрым шагом, поминутно оглядывается.

— Не ходко иду, ребята?

Мы спешим, спотыкаемся и все-таки не поспеваем, но самолюбиво не признаемся.

— Нет, нет, не быстро.

— И то, дорожка-то твердая, идешь, как по скатерке, — в голосе Ивана Васильевича слышится удовольствие.

Еле видная, затянутая кустами, травой, перепутанными корневищами тропинка кажется ему «скатеркой». Это не то что догонять зверя напролом по чаще, по кочкам, по трясине, которая по колени всасывает ноги. Как бы мы тогда поспевали за этим уже далеко не молодым человеком? Невольно понимаешь, каким выносливым должен быть профессиональный охотник. Выносливым, как дикий зверь, не меньше.

Выходим на маленькую полянку, буйно заросшую высокой, жесткой лесной травой. Огибая полянку, наглухо упрятанный в кусты течет ручеек.

Иван Васильевич указывает на место, где когда-то стоял стожок сена, — здесь черви. Я усердно принимаюсь ковырять палкой.

Иван Васильевич сразу же отбирает у меня первого червяка.

— Копай, дружочек, копай, а я пойду закину, погляжу, как клюнет… Тут ведь не рыба, а зверье голодное, должна бы брать.

Земля жирна, червей много, за минуту я набираю их столько в ржавую кружку, что хватит по крайней мере на неделю ловли. Всего минуту ковыряюсь я в земле, а когда разгибаю спину, то спрашиваю:

— Как там, Иван Васильевич, поклевывает?

— Плохо, дружочек, заленились что-то, стервецы. Так себе…

Но мои товарищи, стоящие рядом с Иваном Васильевичем, молчат и качают головами. А Иван Васильевич уже пробирается сквозь кусты.

— Идем выше, там ходчей дело пойдет.

Боря и Сева подходят ко мне, у обоих на лицах недоумение.

— Ты погляди.

Около десятка небольших окуньков бьется в широком кармане Севиного плаща.

— Это за минуту?

— За минуту, на одного червяка. Только успевал выбрасывать да еще ворчал, что плохо клюет.

И всех нас охватывает зуд нетерпения. Что за ручей, если на нем такой минутный улов называется плохим? Вот он — шириной всего в один шаг, похожий на тысячу заурядных ручейков, обросший осокой, кустами, покорно огибающий встречные деревья. Не верится, что в нем может быть что-либо, кроме лягушек.

У одного Юры Коринца ручей не вызывает восторга, он глядит на него хмурым взглядом.

— Мелочь…

Юра прилаживает к своему спиннингу катушку и заявляет:

— Ловите этих блох. Пойду на озеро, там, может, покрупнее подцеплю…

И, задевая полами плаща за траву, уже начавшую покрываться вечерней росой, решительно направляется в сторону озера.

Мы не обладаем такой рыбацкой гордостью, с нас хватит и этого ручейка.

Иван Васильевич впереди, видно, как над кустами поднимается и опускается его удилище — сосредоточенно трудится человек. Мы рассыпаемся вдоль ручья, выбираем каждый для себя маленькую заводь, насаживаем червей, забрасываем крючки.

Мой поплавок сразу же уходит под воду. Зацепило за дно?.. Какое там — на лесе бьется небольшой сильный окунь. Торопливо снимаю, бросаю его прямо под ноги, закидываю — поплавок под водой, тяну… Без промаха — второй окунек! Скорей отцепить его, как он жадно схватил, как крепко засел в нем крючок!.. Третий, четвертый, десятый… Счет потерян. Досадно, что время уходит на снимание рыбы с крючка, досадно, что на моей леске только один крючок, а не два, не целый десяток: трепещущими гроздьями таскал бы я этих изголодавшихся в тесном ручье окупят…

А ручеек с виду невинен — низенькие топкие берега в осоке, кой-где от несильного течения покачивается лист кувшинки, кусты полощут свои ветки в воде, ни рыбьего всплеска, ни бурления — пустыня, да и только.

Мне надоедает махать удочкой на одном месте, но и боязно покидать его: вдруг да следующая заводь окажется не такой удачливой? Мои друзья ушли вперед, они молчат, они заняты, они углублены в дело.

Как много времени уходит на то, чтобы надеть всех окуней, трепещущих под моими ногами, на длинный ивовый прут. Я поднимаю свой улов, рука ощущает благодатную тяжесть. Килограмм? Нет, пожалуй, поболее.

Делаю несколько шагов вперед, опускаю крючок… Окунек за окуньком, без промедления! Удача! Если сорвавшаяся с крючка рыбешка падает под ноги, я не поднимаю ее, не удостаиваю взглядом, не поправляю червя — некогда и незачем, все равно через секунду забьется на лесе новый окунь. Страсть и жадность охватывают меня — жадность к добыче, жадность к времени, каждая секунда на счету. Я уже не рыбак, я заготовитель.

Солнце спустилось за деревья. Тиха и непроницаемо равнодушна поверхность узенького ручейка. А под его покойной гладью, знаю, идет ожесточенная драка за вымоченный огрызок червя. Побеждает в этой драке сильнейший, его-то я и вытаскиваю на воздух.

У меня уже две увесистые связки окуней, возле ног выплясывают кандидаты на третью… Не одна уха, а пять, шесть только у меня одного, ухой бы я теперь в состоянии накормить целый взвод, роту солдат. Зачем мне столько рыбы? Но я ловлю, я отмахиваюсь от всех сомнений, я никак не могу насытиться ощущением трепещущей добычи на тонкой леске.

Солнце совсем село. Из лесной чащи на полянку неприметно ползет темнота. Серый туман цепляется за жесткую щетину лесного лужка, с мягким коварством обнимает тощий стожок сена. Тишина, птицы перестали шевелиться в кустах. А окуньки продолжают все так же неистово драться за драгоценный огрызок вылинявшего червяка, насаженного на грубый ржавый крючок.

Всему есть предел. Моя ненасытность проходит. Все с большим и большим равнодушием я таскаю рыбешек. Не пора ли закругляться?.. Слышу голоса товарищей, тоже уже пресыщенных ловлей. Баста!

Увешанные рыбой, мы двигаемся к Тесовому озеру следом за Иваном Васильевичем. Тропинка идет по трясине, то одна, то другая нога проваливается, мы никак не можем управиться с ними, а Иван Васильевич уже далеко впереди. Для него и трясина не трясина, идет, как Христос, — по воде, яко по суху.

У озера мы встречаем Юру Коринца. Он с тихой грустью взирает на наши связки. Весь вечер он старательно бросал в озеро блесну, вожделенно ждал щуку, но клюнул такой же, как наши, крохотный окунек, причем один-единственный. Юра грустен, а мы торжествуем — поделом, наказана гордыня.

Иван Васильевич во всей красе. Мы еще не успели ступить на сухое место, а у него уже вовсю трещал костер, висели котелки с водой, возвышалась куча дров, в маленькой рубленой избушке топилась каменка, густой дым полз из распахнутых дверей, из-под крыши, изо всех щелей. А сам Иван Васильевич залез в чащу и рубит сухую сосну, во все горло распевает песни, за содержание которых, ей-ей, не похвалил бы его покойный отец, строгий блюститель нравственности.

— Берегись!.. — кричит он весело, и сосна, ломая ветви деревьев, рушится на землю.

Перед порогом дымной избушки, как скатерть, разложен широченный кусок бересты. Иван Васильевич приказал нам сваливать на него рыбу.

— Я, дружочки, буду чистить ее, а вы мойте.

Как! Всю чистить?! С такой кучей мелкой рыбы можно провозиться до утра. Но и в этом Иван Васильевич мастер. Он чистит без ножа. Берет в руки окунька, одно движение большим пальцем, и окунек уже без внутренностей… Мы перемываем рыбу вчетвером, торопимся, до крови накалываем руки об острые иглы плавников, но не можем поспеть за Иваном Васильевичем. Он вычистил рыбу, влез в еще заполненную дымом избушку, кашляет там, ворчит, что-то перебирает.

Вот когда можно бы сварить тройную уху! Что там тройную, рыбы хватило бы на десятикратную! Но Иван Васильевич резонно советует:

— Бросьте, ребята, мудрить! Без того будет такая уха, что зубы проглотите. — Критически смотрит на кучу рыбы и хмыкает: — Стоило из-за этого сюда тащиться. Под домом надергали бы не меньше.

И уха действительно получилась редкостная. Мы едим, обжигаемся, не можем нахвалиться и, не сумев ее осилить, отваливаемся от котелков. Потом осоловелые сидим у костра, крутим махорочные цигарки, беседуем.

Над нами подслеповатые звезды северного неба, тесно, с трех сторон, обступил глухой лес. Застывшая вода озера, облитая луной, кажется маслянисто-густой. Пахнет илом и свежей рыбой. Ожесточенно гудят комары над головами, но, шалишь, ни один не садится на нас, ни один не смеет укусить. Мы все намазаны благословенной жидкостью из заветного пузырька, припасенного Юрой Коринцем. Отдых для тела, блаженный отдых для души.