Недоподлинная жизнь Сергея Набокова - Пол Расселл

К этому мгновению Илья, которого я всегда считал достойным мальчиком, уже увидел меня и попытался, лихорадочно жестикулируя, предупредить Олега о моем приближении, однако Олег не останавливался. Тогда Илья, отчаянно округлив глаза, сообщил:

— Сергей идет.

Олег повернулся ко мне.

Любовь, печаль, мольба о прощении, стыд, презрение — так силился я понять, что же читается мною в этих вероломных, усеянных золотыми блестками глазах.

5

— «Я неистово люблю душу Олега, — презрительным тоном прочитал вслух отец. — Как я люблю ее гармонические пропорции, радость, которую она получает от жизни. В висках моих стучит кровь, я таю, точно школьница, и он знает это, я стал отвратительным ему, и омерзения своего он не скрывает. О, это так же бессмысленно, как влюбленность в луну».

Отец отложил дневник.

— Согласись, что это на редкость глупо, — сказал он.

Тайный дневник мой нашел — совершенно случайно — брат. Прочитав мои пылкие слова, он показал дневник нашему домашнему учителю, а тот немедля передал его отцу.

— Я не сказал бы, что написано так уж хорошо, — согласился я.

— Речь не о слоге, Сережа. Чувства, выраженные здесь, настолько прискорбны, что этого никакими прекрасными словами не искупишь. Итак, ты вбил себе в голову, что любишь этого Олега?

— Я пишу роман в духе Белого. Это всего лишь наброски к нему.

Отец ударил кулаком по раскрытому дневнику, лежавшему перед ним на столе:

— Не принимай меня за дурака, Сережа.

— Я мог бы придумать ложь много более убедительную.

Отец сверлил меня презрительным взглядом.

— Ну хорошо. Слова эти предназначались лишь для меня одного. Но даже если бы я не написал их, чувства мои остались бы прежними.

Презрение, горевшее в глазах отца, начало гаснуть.

— Мне давно уже известно, — с печалью произнес он, — что в роду твоей матери и в моем присутствовала склонность к этому пороку. Я надеялся, что моих детей она не коснется, но, как видно, коснулась.

— Я не понимаю, о каком пороке ты говоришь, — неуступчиво ответил я. То, что самые излюбленные мои чувства могут считаться порочными, мне никогда и в голову не приходило.

Отец откашлялся, помолчал и страдальческим тоном произнес:

— Я говорю о твоем дяде Руке.

— Но в дяде Руке нет ничего дурного, — возразил я.

— Сережа. Твой дядя Рука, может быть, и очарователен, — сказать по правде, он полон своеобразного обаяния, — боюсь, однако, что аи fond[15] он человек одинокий и глубоко несчастный. Его нелепый переход в католичество — это, увы, не более чем последняя из попыток искупить те греховные наслаждения, к которым временами толкает его плоть. Я никому не пожелал бы жизни такой же мучительной, как жизнь твоего дяди. Или, уж если на то пошло, моего брата Константина. Наблюдения за людьми, обреченными на подобную жизнь, довольно, пожалуй, для того, чтобы усомниться в существовании благого божества. И, позволив этой склонности беспрепятственно развиваться в моем сыне, я проявил бы такую же преступную халатность в исполнении долга любви к нему, как если бы закрыл глаза, обнаружив у него страшные симптомы тифа или туберкулеза.

Помнишь горькую строчку Пушкина: «Любовью шутит сатана»?[16] Если он и с тобой пытается сыграть такую злую шутку, ни в коем случае не следует поддаваться ему. Воля человека способна найти средства защиты от какого угодно множества унижений. И потому я обратился к моему близкому другу доктору Бехетеву, который, вооружившись новейшими научными знаниями, попробует — нет, давай скажем так: сумеет — излечить тебя. Я прошу, чтобы ты, как человек чести, как мой любимый сын, принял его помощь. Если не ради меня, то ради твоей матери. Дневник же твой я предпочел бы оставить пока у себя. Надеюсь, в будущем тебе не представится случая повторить такую ошибку. У тебя есть какие-либо вопросы?

— Никаких, — ответил я.

Отец в последний раз пролистал мой оскверненный дневник, а затем убрал его в ящик письменного стола, в котором держал также, по словам пытливого Володи, заряженный револьвер «Браунинг». Понимал ли отец, что, конфискуя мои жалкие признания, он ведет себя, как человек, который, проснувшись в охваченной огнем постели, первым делом выкидывает в ближайшее окно породившую пожар папиросу? Теперь, задним числом, я думаю, что оба мы прекрасно сознавали полную тщетность этого жеста.

Читателям побрезгливее захочется, быть может, пропустить следующий короткий пассаж; я бы и сам обошелся без него, если бы на ухо мне не зашептал вдруг голос Жана Кокто, моего великого и мудрого друга парижской поры: «Ты должен рассказать им все, топ cher![17] Ничего не пропуская, ничего!»

Доктор Бехетев запаздывал. Отец стоял, высматривая его на улице, у окна кабинета, я же нервно перелистывал роскошный альбом с репродукциями картин Боттичелли, привезенный дядей Рукой из Флоренции. Спустя полчаса Устин провел доктора в кабинет.

Краснолицый мужчина с давно вышедшей из моды эспаньолкой, он начал с извинений. Его задержало срочное дело, неотложный случай: молодая, недавно потерявшая ребенка женщина угрожала покончить с собой. «Печально, печально», — лепетал доктор.

— Начинайте, прошу вас, — произнес отец, не отвернувшись от окна, — похоже, на сонной обычно Морской разыгрывалось некое великолепное представление, которое грех было бы пропустить.

Мы с доктором Бехетевым уселись лицом друг к другу в кожаные кресла. Доктор задал мне несколько вопросов: давно ли ненавижу я мою матушку? когда именно овладели мною мои нынешние сексуальные устремления? когда начал я предаваться онанизму? часто ли практиковался в этом пороке? Затем он удивил меня — что, полагаю, и было его целью, — приказав мне встать и спустить брюки. Залившись багровым румянцем, я взглянул на отца — вернее сказать, на его невыразительную спину. Какой выбор был у меня? — только подчиниться. Доктор потыкал холодным пальцем в мой член, стиснул его. Член от его прикосновения съежился. Доктор велел мне опуститься на колени — на старый турецкий ковер отца.

— Приподнимите ягодицы, — приказал он. — Раздвиньте ноги. Хорошо. Расслабьтесь. Не зажимайтесь.

Глубоко вошедший палец его, как, впрочем, и стыд, и гнев, — вот во что обратилась внезапно моя юная жизнь! — исторг из меня невольный стон.

— Вижу, предаться разврату вы еще не успели, — пробормотал доктор Бехетев. — Это хорошо. Можете одеться.

Решившись наконец взглянуть на него, я увидел, как он старательно вытирает свой указательный палец белой тряпицей.

Доктор заговорил, обращаясь к спине моего отца:

— Очень похоже на классический случай: нездоровая боязнь собственной мужской несостоятельности в сочетании с невротической предрасположенностью к истерической половой инверсии. Не исключена также связь с судорожным координаторным неврозом, проявляющимся в его речи. Все это допускает лечение, и далеко не одним методом — лично я одновременно использую сразу несколько оных. Этот именно случай, по крайности в нынешнем его виде, не требует ни фарадизации, ни трепанации, ни прижиганий. Я пропишу бромид — это от онанизма. Строгую диету: устрицы, любые ягоды и шоколад исключаются. Что же до основного метода лечения, наилучшим, я полагаю, будет гипноз. Не беспокойтесь, Владимир Дмитриевич. Ваш сын попал в очень хорошие руки.

Из всех членов нашей почтенной семьи только бабушка Набокова и осталась, похоже, не потрясенной известием о моей «склонности». Возможно, любовная жизнь ее научила старуху спокойному отношению к человеческим слабостям. Марию Фердинандовну, рожденную баронессу фон Корф, выдали за моего деда, Дмитрия Николаевича Набокова, когда ей было всего пятнадцать[18], — брак этот стал ширмой, прикрывшей роман деда с ее матерью. Из десяти детей старухи лишь немногих можно было с уверенностью назвать отпрысками «обезьяны с холодными ногами», как называла она мужа, пытавшегося перемежать ночи, проводимые с нею, ночами, которые он проводил в постели ее матери. Собственно, и происхождение моего отца внушало определенные сомнения, поскольку слухи упорно связывали бабушку с особой, не больше и не меньше, Александра II — «милого Саши», — чья фотография стояла у изголовья ее кровати, а локон волос хранился, по всеобщему убеждению, в золотом медальоне, который она никогда с себя не снимала. Поговаривали, что от потрясения, вызванного убийством государя, старуха так до конца и не оправилась.

Я всегда побаивался моей властной бабушки — отчасти и потому, что знал: она и моя мать отнюдь не ладили.

Летние месяцы, на которые старуха устраивалась в Батово, а наша семья в Выре, стоявшей на другом берегу Оредежи, проходили, как правило, мирно, однако зимние ее гощения в нашем доме становились источниками долгих семейных трений.