Родня - Рустам Валеев

— А сколько, к примеру, мануфактуры дадут?

— Скажу. На каждый крестьянский двор — три аршина, — сказал Каромцев и услышал Голощекина:

— Слава богу! Дельное слово говорит земляк наш. И про то, чтобы помогать голодающим малюткам… сам бог велел. А дело ли, когда у старательных хозяев больше берете? Ежели поровну, я согласен, тут же и подпись поставлю. Пуд мучки овсяной да пуд ржаной для малюток. В амбар провожу интересующихся — семена одни, боле ничего лишнего.

— Стой, Голощекин, — сказал Нестеров. — Сейчас напрасно смотреть у тебя в амбарах. Но в колок, где зароды стоят, мы заглянем. А сдать тебе полагается двадцать пять пудов. — И он стал доставать список, но Голощекин отступал в толпу, и когда Нестеров развернул бумагу и глянул с крыльца, то перед ним стоял Зверев. — А подойди поближе, Ермила Игнатьич, — сказал он Звереву, — подойди и погляди: вот список обложения, с тебя как раз двадцать пудов. — Он помолчал, пристально глядя на кулака. — А ночесь кто-то в завозне у тебя шебуршал, а потом, кажись, повезли воз. С мукой или с зерном?

— Господь с тобой, — ответил Зверев, — може, по нужде выходил с фонарем. Дак в завозне нечего мне справлять это дело. Где список? Я распишусь.

Покуда он корябал фамилию, из толпы спрашивали:

— Откуда такие цифры — три аршина? Кто распределять будет?

— Созданы органы по распределению, — отвечал Каромцев, и опять ему приятно было говорить это. — Губпродком выработал правила распределения. Все точно расписано. К примеру, выполнило село разверстку на кожсырье — получай посуду. На шерсть, пеньку — получай платки, галантерею. На масло — керосин и спички. Обмана от Советской власти не будет…

Толпа одобрительно заколыхалась, заговорила.

День уже свечерел, резкие черты строений принимали мягкие, все более расплывчатые формы; туман, поднявшийся в сумеречных полях, все неотступнее наплывал на деревню, во дворах опять разжигали печи, сыто, освобожденно мычал скот — и собрание людей на площади, сомкнутое тенями вечера, все более приобретало лицо семейства, оставившего бремя дневных забот и трудов и собравшегося послушать что-то необходимое, как благословение на грядущий день…

Уже запоздно в обширной прокуренной комнате нардома Каромцев говорил активистам:

— Помните: всех, кто приезжает в село для приобретения продуктов, объявленных к сдаче по разверстке, — хлеб, грубый фураж, скот — задерживать как мешочников и отправлять в Маленький Город, а мы уж проводим дальше — для предания суду ревтрибунала. Продукты конфисковывать и передавать в райпродком. Хозяев, имеющих дело с мешочниками, облагать будем сверх разверстки дополнительно. — Он замолчал. Голова у него покруживалась от чадного воздуха, от усталости. Он скрытно зевнул, так, что больно стало скулам, поднялся и сказал:

— Человека три пусть останутся, остальные могут расходиться. — Вопросительно глянувшему на него Нестерову пояснил: — Перед зарей кой к кому на двор заглянем — поищем хлебушек.

Он положил голову на стол, как нередко делал у себя в кабинете, погрузился в короткую непроницаемую дрему. Но первое же пение кочетов услышал явственно, шумно отодвинулся от края стола и поднялся.

Велев ждать его в нардоме, он пошел задами, прошагал берегом речки и по отлогому склону оврага, по картофельной и огуречной ботве добрался до плотной гряды из чернотала и бузины и, одолев ее, слегка оцарапав руки, очутился в садике бабушки Лизаветы. Прежде чем подать голос, он услышал безмятежный, здоровый храп Хемета и, чему-то радуясь, кашлянул негромко. И тут же послышалась возня, и под деревом обозначилась сидящая фигура лошадника. Он отбросил тулуп, поднялся, оскальзываясь на соломе, которую настелил под себя, и спросил:

— Запрягать?

И вдруг — точно звуки собственного голоса напомнили ему о чем-то важном — его живость пропала, и в те секунды промедления, которые сковали его движения, Каромцев почувствовал в нем холодок неуступчивости. Хемет спросил:

— Как же я сына оставлю? — Он словно раздумывал: стоит ли ехать?

Каромцев ответил:

— Не волнуйся, никуда он не убежит. Ну, — тут он усмехнулся, — если боишься — скрути его вожжами… — И он еще не досказал, как Хемет наклонился и, пошарив у ног, поднял вожжи. И тогда Каромцев почти крикнул: — Перестань, язви тебя в душу!..

Хемет выехал из ворот, Каромцев походя хлопнул коня по крупу и живо вспрыгнул в ходок. Телега с мелким стрекотом покатилась по улице. У нардома они взяли Нестерова и двух мужиков и поехали к дому Голощекина.

Им долго не открывали, и когда пес во дворе стал хрипеть от продолжительного лая, наконец послышались шаги за высоким забором и парнишечий испуганный голос спросил:

— Кто стучится?

Долго отпирал ворота. Мимо парнишки, младшего Голощекина, держащего за ошейник тяжелого волкодава, прошли во двор, и Каромцев, не оборачиваясь, сказал:

— Привяжи собаку и зови отца.

— Отец на заимку поехал, к Марии с Яковом.

— Неси ключи от амбара.

— От завозни тоже? — спросил парнишка и, не получив ответа, стал привязывать собаку, потом побежал в дом.

Вскоре он вышел, и за ним в колыхающемся свете лучины показались старуха Голощекина, старший сын и невестка: Они так и осталась в сенях, и, когда лучина погасла, их невидимое присутствие тревожило, как засада. Загремели замки завозни, взвыл низкий старушечий голос, и отзывчиво, истово присоединился к ее плачу вой собаки. Когда Каромцев с керосиновой лампой в руке, которую с особенной услужливостью протянул ему младший Голощекин, вошел в завозню, он услышал успокаивающий голос старшего сына старухи (завозня соединена была с сенями):

— Да не плачьте, маманя. Неужль последнее заберут?

В завозне, в глубоком ларе, была пшеница — семена, видно, их и не думали скрывать. Затем осмотрен был амбар, там стояли два мешка ржи, мешок проса, в углу, огороженном досками, засыпан был овес.

— Больше смотреть не будете? — спросил младший Голощекин и, не получив ответа, погасил лампу.

Они молча пошли со двора. Старший сын Голощекина крикнул:

— Как возвернется, передам отцу: мол, приходили. Али не передавать?

Никто ему не ответил.

Когда отъехали от дома, Каромцев велел остановить лошадь.

— Что, братики, на заимку поедем или поближе куда?

Нестеров сказал:

— Ометы голощекинские возле Михайловских лесов.

На что Каромцев решительно ответил:

— Вот туда и поедем.

С рассветом они остановились на закрайке леса возле разворошенного омета, большая куча зерна никем вроде не была тронута. Поехали дальше и нашли еще несколько ометов. Пока разрывали один за другим (везде было спрятано зерно), совсем рассвело.

— Ну, ясно, кажись, — сказал Каромцев. — Пригоните пяток подвод и все до зернышка свезите в амбар коммуны.

Они отъехали версты, может, за две, когда увидели: там, где только что они были, высоко полыхало пламя. Хемет круто развернул лошадь и махнул над нею кнутом.

В дыму, подсвеченном огнем, они увидели, как бежит Голощекин в лес, придерживая одною рукой притороченный к боку чайник, а другою держа прерывисто блещущий тесак.

— Стой, Голощекин! — закричал Каромцев, соскакивая с ходка. — Ложись!

Хлебая горечь дыма и холодный воздух утра, Каромцев рвался вперед, где мелькала скачущая спина Голощекина, и чуял, что кто-то бежит рядом, нога в ногу. Он настиг Голощекина в чаще, и пальцы его уже цапали туго обтянувший спину материал, и Голощекин повалился, громко, почти с визгом дыша. В тот момент, когда Каромцев готов был упасть на Голощекина, он увидел близко перед глазами тесак и то, как рука, державшая тесак, оказалась перехваченной другой рукой.

Каромцев пережил скоротечное помутнение в голове, и когда стало полегче, оглянувшись, увидел, что Хемет держит в руке тесак, оглядывая его в свете поднявшегося солнца, и цокает языком то ли от восхищения, то ли от негодования.

Они выехали из села в тот же день, точнее, в то же утро, не позавтракав, не дождавшись, пока вернутся подводы, посланные Нестеровым за найденным зерном.

С полчаса, наверно, прошло, когда вдруг Каромцев спросил:

— Постой-ка! А где… мальчонка?

И Хемет, не потрясенный, не злой, вот только, может быть, более задумчивый, чем прежде, ответил:

— Убежал. — И ни слова больше.

Хемет был так возбужден погоней и схваткой, что, вернувшись во дворик к бабушке Лизавете и не застав сынишку, не сразу оценил всю серьезность этой потери. Ведь еще вчера мальчонка был здесь, не мог же он за одну ночь кануть бесследно, наверняка он шагает сейчас по дороге в город, и они еще могут догнать его! И вот он всматривался в даль дороги, внешне совсем спокойный и почти уверенный в том, что, прежде чем они проедут половину пути, догонят беглеца.