Американская модель Гитлера - Джеймс Уитмен

о превышении Бродским своих полномочий, а государственный секретарь Корделл Халл принес формальные извинения Рейху в тот же день, когда были провозглашены Нюрнбергские законы[63]. Однако министр пропаганды Йозеф Геббельс уже принял решение использовать выступление Бродского в политических целях нацистов.

Фактически высказывание Бродского стало чем-то вроде пропагандистского подарка нацистам, дав им долгожданную возможность укрепить свою власть в Рейхе. Из-за своих слов Бродский оказался в самом эпицентре конфликта по поводу политического символизма в нацистской Германии. В сентябре 1935 года, перед Нюрнбергским «Съездом Свободы», захват Германии нацистами еще не был завершен в полной мере. В начальный период после прихода Гитлера к власти в январе 1933 года нацистская партия вынуждена была делить власть с другими представителями правого крыла, национал-консерваторами, в число которых входили такие могущественные фигуры, как президент Пауль фон Гинденбург и бывший канцлер Курт фон Шляйхер. Эти люди ненавидели демократические обычаи Веймарской республики и готовы были сотрудничать с нацистами, но в определенной степени дистанцировались от их программы. Именно национал-консерваторы совершили трагический просчет, поставив Гитлера на пост рейхсканцлера, будучи уверенными, что смогут им управлять. Как всем известно, последующие события быстро показали, что они ошибались: через несколько недель после вступления Гитлера в должность 30 января 1933 года нацисты основательно продвинулись на пути к полному господству посредством хорошо знакомой последовательности кошмаров, которыми было отмечено скатывание Германии в диктатуру: пожара Рейхстага 27 февраля, выборов 5 марта и, наконец, «Закона о полномочиях» от 24 марта, дававшего Гитлеру диктаторскую власть[64].

Тем не менее во время и после этих пугающих событий Гинденбург оставался президентом, и даже после его смерти в 1934 году национал-консерваторы сохраняли свою роль в правительстве Рейха. Более того, они получили официальное символическое признание своего права на долю власти в Германии: в то время как все остальные государства вывешивали только один флаг, германский Рейх вывешивал вместе два флага – флаг со свастикой, описанный в указе Гинденбурга как представляющий «могущественное возрождение германской нации», достигнутое нацизмом, а рядом с ним простой флаг с черной, белой и красной полосами, представлявший «прославленное прошлое германского Рейха», символической территории более традиционалистского правого крыла[65]. Карл Шмитт восхвалял этот своеобразный двуликий национальный символизм как средство «церемониального отрицания Веймарской системы» без однозначного превосходства одной группы противников Веймара над другой. Пока оба флага развевались рядом, Германия еще не являлась нацистской в полной мере, но это позволяло нацистам завоевать лояльность многочисленных немецких консерваторов, особенно среди влиятельной бюрократии, не принуждая их во всем следовать радикальной нацистской программе[66].

К сентябрю 1935 года нацисты добились немалых успехов, избавляясь от национал-консерваторов – иногда действительно их убивая, как это случилось с Шляйхером, – но все еще были вынуждены делить с ними символическую сцену, над которой раздражающе развевались оба флага. Решение Бродского освободить бунтовщиков дало Геббельсу повод для ликвидации символа национал-консерваторов: «Судья Бродский в Нью-Йорке, – писал он в своем дневнике, – оскорбил германский государственный флаг. Наш ответ: в Нюрнберге соберется рейхстаг и объявит флаг со свастикой единственным нашим государственным флагом»[67]. Нюрнберг стал символическим знаком прихода нацистской партии к единоличному правлению и, естественно, также поводом для закручивания гаек в отношении соплеменников Бродского, немецких евреев. «Партийный съезд Свободы» послужил также поводом для провозглашения двух антисемитских законов, которые активно готовились в течение двух лет.

Таким образом, Нюрнбергские законы были предложены миру как «ответ на оскорбление», нанесенное еврейским мировым судьей в полицейском суде Манхэттена. Однако важно подчеркнуть, что они не демонстрировали неприятия всего того, за что выступала Америка. Нью-йоркского еврея Луиса Бродского вполне можно было осудить и без осуждения Америки в целом. В конечном счете, как отмечал один немецкий автор в написанной в 1935 году книге с восхвалениями в адрес Рузвельта, Нью-Йорк имел крайне мало отношения к «Америке»: в этом городе собирались «представители разных рас», создавая «мешанину идей и народов», и в нем наблюдалось «огромное влияние евреев», превращавших организации наподобие Колумбийского университета в центры «радикализма».

Истинная же Америка, в противоположность Нью-Йорку, была англо-саксонской и протестантской[68]. Немецкие расисты позволяли себе подобные издевательские высказывания в адрес «еврейского» Нью-Йорка в течение многих лет[69].

И действительно, когда собрался съезд, нацистское руководство старательно заявляло, что их враги – евреи, а не Соединенные Штаты. Выступая с речью по поводу новых законов, Гитлер специально прервался, чтобы похвалить администрацию Рузвельта за ее «полностью достойное и честное» отречение от Бродского[70]. Как объяснил фюрер, цель Нюрнбергских законов состояла лишь в осуждении «еврейских элементов», где бы те ни были, и подтверждении «правильности» национал-социализма[71]. Геринг, формально представляя новые законы в своей речи, добавил, что Германия может лишь выразить сочувствие американскому народу, поскольку американцы, не имеющие собственных антисемитских законов, были «вынуждены стать свидетелями» проявления недостойного высокомерия со стороны «заносчивого еврея» Бродского[72].

Естественно, ни одну нацистскую речь не следует воспринимать как некую истину. И тем не менее выступления Гитлера и Геринга в Нюрнберге с их деланными попытками выразить уважение к администрации Рузвельта и отвратительным стремлением поддержать американских антисемитов вполне соответствуют тому, что известно из многих других источников: в 1935 году отношение нацистов к США еще не стало однозначно враждебным, точно так же как Вашингтон не был готов отречься от сотрудничества с Гитлером. К примеру, по осторожным оценкам историка Филиппа Гассерта, лишь в начале 1936 года и особенно в 1937-м Соединенные Штаты «наконец утратили свою роль модели» для нацистской Германии[73].

Это вовсе не означает, что в отношениях между двумя странами в начале 1930-х царила полная гармония или что нацисты не видели никаких поводов для ненависти к США. Вне всякого сомнения, в американской прессе появлялось множество статей о творящемся в Германии, что явно не доставляло радости германскому руководству. Несомненно, нацисты презирали «американские идеалы данных Богом и неотчуждаемых прав всех народов на жизнь, свободу и стремление к счастью», о которых говорил Бродский. Тем не менее в первые годы нацистского правления в Германии сохранялось широко распространенное мнение, что США в душе являются родственным «нордическим» обществом, пусть даже сохраняющим приверженность устаревшим либеральным и демократическим идеям, которые могут пострадать от расового смешения.

В итоге можно испытать немалый шок, читая немецкие отчеты тех лет, посвященные Америке. Взять, к примеру, Альбрехта Вирта. Вирт в своей книге «Народы в мировой истории» 1934 года (всеобщей истории для читателей-нацистов с портретом Гитлера на титульном листе) так описывал Америку для своих немецких читателей на первых страницах: «Наиболее важным событием в истории государств второго тысячелетия –