Перья - Хаим Беэр

гость предлагает понимать слова агады[59], связывающие каждое из четырех растений с конкретным человеческим типом и, в частности, определяющие, что ива, не имеющая ни вкуса, ни запаха, символизирует пустейших людей, за которыми не числится ни знания Торы, ни исполнения заповедей. В то же время сломанный лист эвкалипта, отметил раввин, имеет резкий аромат.

На это отец ответил, что слова агады лишь подтверждают его правоту. Да, соответствующий человеческий тип не имеет за собой ни Торы, ни прилежного исполнения заповедей, но он все же включен в олицетворяемое четырьмя растениями единство Израиля и является необходимым элементом в этом единстве. На каком же основании он туда включен? Именно на том основании, что сторонний взгляд не обнаруживает в нем ни Торы, ни соблюдения заповедей, но это лишь видимость, а на самом деле в глубине его сердца, за коростой безверия и ереси, сохраняется пламенный очаг еврейства. Такой человеческий тип наилучшим образом символизируется эвкалиптом, который сам по себе не имеет выраженного запаха, но, преломив его лист, мы сразу же ощущаем заключенный в нем аромат.

Отец добавил, что об этом же говорит и известное истолкование слов «и почувствовал запах одежды его», ведь предлагали мудрецы трактовать их как «и почувствовал запах предателей его»[60], настаивая на том, что даже еврейские отступники имеют благой аромат, поскольку и они соблюдают какие-то заповеди и даже стремятся иной раз зайти в синагогу — послушать чтение «Коль нидрей» с наступлением Йом Кипура[61] или порадоваться радостью Торы в праздник Симхат Тора. Верно, они делают это не ради заповеди, но от такого делания приходят со временем и к сознательному ее исполнению.

Раввин не дал отцу закончить его рассуждение, посоветовал оставить суетные мысли и сказал, что сейчас отцу следует удалиться, дабы не отвлекать от изучения Торы ни его, ни себя самого.

Свой рассказ отец заключил тем, что рав Боймель, как и подобает человеку с такой фамилией[62], представляет собой чистейший елей и что даже моча его, наверное, чище рафинированного оливкового масла. Свои мысли отец решил изложить раву Циперу, который все же учился в венской школе раввинов и черпал свои знания у раввина доктора Цви-Переца Хаюта[63], так что мог считаться сосудом, содержащим благословение.

4

С приближением времени молитвы минха[64] мы отправились к раву Циперу.

Пока мы шли по улице Давида Елина, отец рассказывал мне о красивых синекрылых и белогрудых птицах с красными клювами, ловко выхватывающих из воды то рачка, то рыбешку, о растущих вблизи речных потоков диких олеандрах, розовые и белые цветы которых могут быть опасны для глаз, и об эвкалипте, который арабы называют «еврейским деревом».

Дойдя до угла улиц Сфат Эмет и Йосефа Шварца, мы оказались у небольшого, огороженного почерневшими деревянными щитами двора, в котором была сокрыта от посторонних глаз могила Гурского ребе. Умиравший в разгар тяжелых боев за Иерусалим, он попросил быть похороненным возле своей ешивы — до тех пор, пока не откроется дорога на Масличную гору[65], и здесь, возле его могилы, мы неожиданно встретили супругу раввина Ципера. Облаченная в багряницу с украшениями[66], она шла в сопровождении высокой и худой женщины, которая все время потряхивала белой коробкой для сбора пожертвований. На коробке были изображены ровные голубые волны под сияющим золотым солнцем, в обрамлении идущей полукругом надписи «Фонд микв»[67]. Отец поздоровался с женщинами, и ребецн[68] Ципер немедленно попросила его раскошелиться по случаю ежегодного сбора средств на учреждения, пекущиеся о чистоте супружеской жизни.

Отец опустил в белую коробку одну монету и поинтересовался, дома ли раввин Ципер.

Ребецн кивнула и пояснила, что, хотя в эти часы рав умерщвляет себя в шатре Торы[69], он будет готов принять отца, если тот желает обратиться к нему по важному и неотложному делу. Сам раввин, добавила ребецн, постоянно пребывает в высших мирах, ничего не слышит и не видит вокруг себя, но в ее отсутствие за ним присматривает соседский мальчик, подросток способный и превосходных манер — он-то и откроет нам дверь.

Отец благочестиво причмокнул, как он нередко делал, общаясь с особенно набожными людьми, и выразил уверенность в том, что лучше уповать на Господа, чем на человека[70], и что, поскольку в данном случае речь идет всего лишь о малолетнем подростке, истинным Обережителем раввина, да удостоится он долгих и добрых дней, является Тот, под Чьим милостивым крылом все мы ходим.

Ребецн, поправив платок, заметила, что талмид хахам[71] нуждается в постоянном присмотре, что его ни на минуту нельзя оставлять одного и что в этом элементарном вопросе согласны все сведущие люди.

Расставшись с ней, мы направились к домам колеля[72] и по крутой лестнице поднялись из просторного двора на верхний этаж. Вдоль расположенных там квартир от лестницы вел крытый балкон, и, проходя к квартире, в которой жил раввин Ципер, мы могли на миг заглянуть в окно к каждому из его соседей.

Из-за запертой двери доносились приглушенные смешки. Отец дважды постучал, но лишь после третьего раза за дверью послышались шлепанье тапочек по полу и голос раввина:

— А минут, а минут[73].

Наконец дверь открылась. Рав Ципер стоял за ней в помятой одежде, поверх которой был небрежно наброшен сюртук. Взгляд его водянистых, отрешенных глаз настороженно ощупывал наши лица. В квартире, окна которой были плотно закрыты, стоял запах книг, корицы и валенсийских апельсинов. Рав Ципер провел отца в большую комнату, а я ненадолго задержался в прихожей, стены которой были покрашены масляной краской в светло-коричневый цвет с темными прожилками. Разделенные на прямоугольники решительными черными линиями, стены казались в темноте сложенными из природного известняка. Из спальни раввина раздался шорох. Одетый в красно-синюю футболку мальчик с девичьим лицом вышел оттуда и тихо, как кошка, выскользнул за входную дверь.

Ощутив неприятный привкус во рту, я захотел выйти на освещенный солнцем балкон, но отец позвал меня в комнату и велел сесть рядом с ним.

Рав Ципер сидел, откинувшись на спинку стула, и постукивал пальцами по столу. Он потупил взор, и его ниспадавшие крупными прядями блестящие маслянистые волосы были схожи с корнями странного дерева, изображенного на картине, висевшей у него за спиной. Густые, переплетающиеся ветви этого дерева напомнили мне большой теребинт, за ветви которого зацепился волосами скакавший на муле Авшалом[74]. На каждом из листьев этого дерева мелким шрифтом Раши[75] было