zolotussky zoil - Неизвестно

А вот снова Платонов: «Это не мы играем с детьми, забавляя их чем только можно, а они, как существа более чистые и разумные, играют нами, чтоб приглушить в нас боль нашего бытия».

Когда-то Достоевский писал, что природа всех нас пустила для пробы на свет. «Всякая жизнь, — говорит В. Распутин, — это воспоминание вложенного в человека от рождения пути. Иначе какой смысл пускать его в мир?» От Достоевского идет и осознание Саней своего «двойника» и т. д.

На пути к «полному и точному звучанию» без учителей не обойтись. Я-то как раз вижу в этом движении В. Распутина добрый знак. Он без подсказки пошел туда, куда должен был пойти. Куда вели его страницы прежних повестей. Ничто новое не возникает из ничего. И новый В, Распутин не отменяет «старого» В. Распутина. Это один писатель и один человек. И я благодарен ему за то, что он, подавая пример, несмотря на то что им сделано, хочет большего и не смущается поставленным каждому из нас «пределом».

Иногда его язык, как он сам говорит, спотыкается, уходит в темноту, боясь освещенности, взыскующей полной ясности, иногда множество слов является там, где не хватает энергии краткой речи, но эта внутренняя тревога стиля В. Распутина меня устраивает, потому что меняется стиль, меняется язык, значит, меняемся и мы. Что было бы с нами, если б мы победно остановились на достигнутом? Если б сплошной апофеоз овевал наши головы?

«Тревога, соединившая нас», — пишет Валентин Распутин. Его тревога, передаваясь читателю, соединяет читателя и писателя.

1983 г.

В СВЕТЕ ПОЖАРА

Валентин Распутин написал повесть-диалог, где, кроме главного действующего лица, ведущего этот диалог с собой, есть и еще вполне видимый третий — сам автор, который то переносит этот диалог на себя, то отдает его герою. Автор и герой так часто меняются местами, что в конце повести они сливаются в одно лицо, и нам трудно различить, где Иван Петрович, шофер из Сосновки, а где Распутин.

Ослабляет ли это силу впечатления? Нет Повесть чиста по исполнению и по единству дыхания и написана как бы разом, за одну ночь, как за одну ночь совершается все, что в ней происходит.

Это ночь пожара, стихийного бедствия, которое, однако, в эту ночь произошло не стихийно — стихии помог человек. То ли кто-то специально поджег склады, то ли кто-то сделал так, чтоб они сами загорелись, но без умысла и человеческих рук тут не обошлось — пожар этот должен был случиться — и на сем настаивает Распутин.

И не зря в первые минуты пожара оказывается, что пожарки в поселке нет, водовозки нет, а единственный тракторист, который является на место происшествия с трактором, пьян. Стихия господствует уже при тушении пожара, она гуляет уже по углям, по головешкам, по обгорелым останкам складских богатств, пожирая их вместе с огнем.

Огонь хищно вздымается к небу, рушит постройки, выбрасывает на улицу барахло и продукты и заодно выхватывает из темноты лица и души, проникая в них дальше, чем может проникнуть свет дня. Пожар — это срывание одежд, срывание масок, обнажение и оголение смысла, который в будние дни, затаившись, жил — жил и не подпускал к себе никого.

Поэтому как ни азартно написан у Распутина пожар, он лишь предлог, лишь повод, чтоб произнести речь о пожаре, чтоб разбудить Сосновку огнем, надоумить ее и, может быть, спасти от гибели.

Почему Распутин выбрал Сосновку? Потому что это поселок не городской и не деревенский, потому что он одновременно и городской и деревенский, а точнее, «бивуачный». Это место, где сошлись деревня и город, люди деревни, привыкшие к твердости привычек и основательности уклада жизни, и «особый сорт людей» — те, которых выбрасывает город, гонит по свету «сектантское отвержение и безразличие ко всякому делу». Распутин называет этот сорт людей «архаровцами». «Такой, — пишет Распутин об архаровце, — ни себе помощи не принимает, ни другому ее не подаст». Это герои одиночества, принявшие «одиночество, как присягу» и отбывающие жизнь, «как наказание».

Лицо Сосновки уже смазано, социальные слои перемешались, перетекли один в другой, но все равно на полюсах ее жизни стоят два типа человека — один такой, как Иван Петрович или Афоня, другой — Сашка Девятый или Соня, то есть архаровцы.

И если первые разобщены и сплочены лишь в воспоминаниях, в памяти о своей «дозатопной деревне», то архаровцам вспоминать нечего. Зато они знают цену настоящему, они люди минуты, минутного насыщения, потребления и отдачи — это «перекати-поле», и им дом родной только минута, мгновенье, когда у них кураж от водки или зудеж по перемене мест.

Если Иван Петрович вспоминает о родине, о родной Егоровке (сейчас лежащей на дне реки), где «каждый камень еще до... рождения предчувствовал и ждал его», где везде и во всем за ним был «тихий родовой догляд», то архаровец этого догляда не помнит. Для него поэтому и пожар в радость, пожар — потеха и представление, где он может вдруг сыграть свою роль и сорвать «гонорар». И если Иван Петрович бежит на пожар с топором, то есть хоть с каким-то инструментом, который поможет ему тушить огонь, то архаровцы спешат туда с голыми руками и раскрыв карманы И очень скоро эти карманы наполнятся дармовой водкой, и запах горелых вещей и продуктов смешается с водочным перегаром.

Пожар выбрасывает наружу бочки с маслом, мешки с сахаром и мукой, колбасы и японские тряпки, и оказывается, что на складах все есть — даже красная рыба, которую в Сосновке никогда не видели, даже мотоцикл «Урал», который давно клянчили у ОРСа рабочие. Народ, пользуясь неразберихой, сует в карманы все, что ни попадет, прячет в голенища коробочки с драгоценностями, причем делают это не только архаровцы, но и бабы, и старухи, и Савелий однорукий — земляк Ивана Петровича по Егоровке.

Стихия дурного в народе как бы откликается на стихию огня и на стихию разгула архаровцев, которые тоже ведь не с неба упали, тоже отчасти народ. Распутин пишет об этом беспощадно и с горечью. Он не противопоставляет, как это обычно делается, «плохих» и «хороших», чтоб через некоторое время дать перевес «хорошим», а видит, что в Сосновке «хороших» можно перечесть по пальцам, а «плохих» хоть пруд пруди. Да и «хорошие» и «плохие» — все это для него условно, он не желает разделять и властвовать, когда речь идет о народе, потому что «хорошие» для него не элита, а «плохие» не иноземцы.

Но именно для того, чтоб открыть им глаза на них самих, должен разделить он жителей Сосновки на архаровцев и тех, кто не архаровцы, хотя, может быть, сочувствуют архаровцам или боятся их, запуганы их сомкнутой силой. В том-то и дело, что архаровцы не просто толпа, а «организованная в одно сила», которая вербует в свои ряды и низость, и слабость, и равнодушие.

Они сила там, где все разбрелись, где каждый сам по себе, где «шкура» дороже души, а душа то ли заснула, то ли отмерла. Архаровцы на бездушии паразитируют, там справляют свои поминки по человеку, где умер человек, хотя по видимости он и жив. Для них и могилы не святы — они готовы оправляться на них.

Могилы это не место, где лежат покойники, это память, и прежде всего память сердца. Как и всюду на земле, где обитает человек, это место согрето и «нагрето им». Про Егоровку Распутин пишет: это нагретое за три столетия место. Одно дело, когда земля согрета, другое — когда от нее несет холодом, как от остывшей печи. Брошенный дом — холодная печь; нелюбимая, брошенная земля — тот же пустой дом.

В Сосновке даже палисадников у домов нет — незачем их ставить, все равно временное жилье. На бивуаке не живут, на бивуаке пережидают. Бивуак — отдых в пути, становище на дороге. Его ставят на день, на два, а не навечно. Вот почему Афоня — тоже мужик из Егоровки — хотел бы поставить памятник своей исчезнувшей под водой деревне — памятник прямо на воде. Чтоб хоть какой-то знак был о былом ее существовании.

Но с Афоней у Ивана Петровича особый спор. Для Афони жизнь — это прежде всего честная работа на своем месте. Что делается за пределами этой работы — чужая печаль. Для Ивана Петровича все не так.

Один как перст стоит он против шайки архаровцев, один он в Сосновке, как называет его Сашка Девятый, «законник». Ему мало самому хорошо работать, он жаждет, чтоб и общая жизнь была по совести. Все его попытки помешать шайке Девятого вершить власть над Сосновкой кончаются тем, что шайка мстит ему — мстит обыкновенно, по-уголовному. То проколют шины у его автомобиля, то насыплют в карбюратор песок, то изрубят тормозные шланги к прицепу, то выбьют стойку из-под балки, которая чуть не убьет Ивана Петровича.

Что делать — сдаваться или уезжать? Оставлять свою родину на потраву архаровцам или все-таки встать им поперек горла, не пустить эту заразу дальше да и самому не опуститься, сдавшись?

Эти вопросы решает герой Распутина. «И до каких же пор мы будем сдавать то, на чем вечно держались? Откуда, из каких тылов и запасов придет желанная подмога?»