Струны памяти - Ким Николаевич Балков

щеголял в первые дни после войны, снял со стены дробовик, опоясался патронташем и прикрыл за собою дверь дома.

А потом шел по улице Ехэ-Горхона, стучал в окна, собирал вокруг себя любителей побродяжить по лесу, пострелять… В последнюю очередь заглянул в барак, сорвал с постели Лешку. Оглядел окружавших его мужиков, сказал:

— Кажется, все в сборе, — и повел свою ватажку в лес.

Это уже стало обычным: бродяжить по тайге. Но не одному, с ватажкою. Одному скучно. Бывает, жалуются бабы: «Мой-то опять сорвался в лес с начальником. А дома — о-хо-хо! Совсем от рук отбился». Жалуются, а в душе довольны: дескать, мой-то не лыком шит. С самим начальником. И не важно, что по большей части «пустым» возвращается. Зато на виду…

Что «пустым», это верно. Вот нынче — тоже… Ходили по лесу, зайчишку даже не встретили. Устали. Решили перекусить. Отыскали лужайку и — на землю. Отдохнули. А потом россказни пошли. Из охотничьей жизни. Но были и связанные с прошедшей войной. И, как всегда, больше всех говорил Мартемьян Колонков. И он же громче всех смеялся собственным шуткам.

Неожиданно из кустов вынырнул запыхавшийся Лешка (он по строгой необходимости отлучался) и таинственно зашептал:

— След видел. Широкий, разлапистый. Никак медведь?

Загорелось на душе у ехэ-горхонцев. Разом собрали котелки. Ружья за спину и — за Леткой.

Но прошли они немного. Услышали — хрустнуло впереди. Насторожили ружья. Потом опять хруст и… кашель. А скоро из чащи вышли Ерас Колонков и Филька.

— Уберите ружья.

Ерас Колонков приблизился к начальнику лесопункта, сказал:

— Опять шастаете?

Вышло непривычно строго и сухо.

— А что вам делать? — Это Лешка. Поглядел на Ераса Колонкова, ухмыляясь.

— Ну, ты… — сказал Филька — Не очень-то…

Не понравилось Фильке — тоже нашелся — насмехается над дядей черт долговязый. Взять бы да скрутить как следует.

Ерас Колонков покосился на племяша, догадался: нехорошо у него на душе. Отчего-то и у самого на сердце муторно стало.

— Так что возвращайтесь, Мартемьян Пантелеич, — сказал. — И ватажку свою не забудь прихватить. А то неровен час — натворит всякого — не расхлебаешь.

— А мы сами своей головой, — сказал Лешка, — соображаем что к чему. При чем тут Мартемьян Пантелеич?

— А это не твоего ума дело, — огрызнулся Ерас Колонков.

— Сезон открыт, — отозвался Мартемьян Колонков, досадуя.

— Открыт, но не на все… Говорил уже, идите до дому. — Разглядел медвежий след: — Вон как… — Рассмеялся: — А его нету. Удрал. И давно. Так-то, охотнички!

Мартемьян Колонков поглядел на лесника, потом на Фильку, подумал: «Племяш-то скорешенько вымахал. Я и не заметил даже. Под стать Ерасу. И в лице что-то одинаковое у обоих. И в плечах схожесть. Крепки. Эх, мне бы такого парня!..»

Неожиданно из ивовых кустов выкатился темно-бурый трепещущий комочек. Наклонился Ерас Колонков, взял в руки комочек, сказал ласково:

— Ишь ты, кедровочка. Окаймлен хвостик-то, светлый. В путаньке увязла, дурочка, — освободил лапки от колючей травы, посадил птаху на ладонь, свистнул: — Вш-и-и-ть! — Кедровка сорвалась с ладони, взвилась вверх.

— Кедровку пожалел, — сказал Лешка. — Ишь, добренький какой.

— Чего? — удивился Ерас Колонков и невольно сделал шаг в сторону Лешки. Но тот за чью-то спину: мол, подальше от греха…

Мартемьяну Колонкову не хочется спорить:

— Ребята, — сказал он. — Поворачивай обратно.

16

Солнце было высоко, когда Ерас Колонков с Филькою подошли к облепиховым зарослям. Кустарниковое разметье широко: куда глаз ни кинь повсюду завязи еще неспелых желтоватых ягод.

Остановился Ерас Колонков подле разметья, глаза горят: радости-то сколько! Свое все, эх, свое!.. Смеялись ехэ-горхонцы: «Наш-то очумелый — это об Ерасе Колонкове — вздумал сад развести. А как ему быть, саду? Земля у нас дикая, неласковая. И облепиха, хотя и без особых прихотей, но не пойдет — не привычна к нашему краю». Пожимали плечами: «Назем из деревни возит. Но ее не уговоришь, землю. Это не на Темнике! Это — здесь. Разница…»

И Мартемьян Колонков тоже не верил. «Брось, — говорил он. — Иди лучше ко мне. Я тебя сразу мастером. Больше толку будет». Но разве убедишь Ераса Колонкова? У него свой резон — он решил уговорить землю.

И… пошла облепиха. Нынче полагается быть первому урожаю.

— Садись, племяш, — сказал Ерас Колонков. — Отдохнем, покурим.

И сам на траву. Филька — рядом. А трава густущая, пахучая. Это от облепихи. У нее такая особенность: ей самой влаги много не надо, а извлечь из земли и преподнести как на блюдечке: нате, мол, пейте! — это она может.

— Филька, — сказал Ерас Колонков, закуривая. — А урожайно на ягоду. Лист тяжелый, книзу давит.

— Урожайно, — согласился Филька.

— Постой, — неожиданно сказал Ерас Колонков. — Ты как-то спрашивал: стоило ли Лешку так строго?.. Я сам сомневался. А теперь все, не буду больше мучать себя, отпусти-ка, дай-ка волю. — Обернулся к племяшу: — Помнишь, говорил, кустарник поломатый. Где? Покажи.

— Пойдем.

Пробирались сквозь колючий кустарник. Нашли… Несколько облепиховых кустов пригнуто к земле, трава вокруг исхожена. Примята… Надломленные ветки безвольно опущены. У Ераса Колонкова потемнело в глазах, сказали бы теперь — племяш это сделал, и на племяша бы кинулся, запросто.

— Вот видишь, — вздохнул Филька. — Кто бы?

Не ответил Ерас Колонков. Горько было, поэтому и не ответил. Только подумал: «Что они делают? Зачем? Хуже зверья…» Постоял, прикрыв ладонью глаза, словно стыдясь за кого-то… Почувствовал, как стало все безразлично. Но Фильке он сказал:

— Ты погоди меня. Я схожу огляжу…

А что оглядывать? Уже на тысячу рядов все пересмотрено. Но надо было прийти в себя, успокоиться, да и неудобно стало перед Филькой за свою слабость.

Шел по тропке. Уже давно осталось позади облепиховое разметье. Сосны осанистые, как на подбор. Любо-дорого, приходи — бери! Этакое добро!..

А меж сосен березы — стволы белые-белые. И листья узорчатые перешептываются. И мох по земле стелется. Мягкий. И вода в распадках после недавнего дождя искрится — не ушла еще, не исчезла.

Но — сгинула тропка, нырнула под увал и — сгинула. Море… Тихое, спокойное. Остановился Ерас Колонков, долго глядел, как белые барашки ложились на берег. А потом присел на серый, чуть припушенный мхом валун да и застыл, глядя на море. Сине-сине, ни души вокруг. «Эх, — подумал Ерас Колонков. — Хорошо-то!..»

17

Старая, давным-давно неезженая дорога была потрескавшейся и ухабистой. Выбоины поперек словно ручьи. Газик швыряло из стороны в сторону. У Мартемьяна Колонкова от тряской езды болела голова. Но все же ему было не так тяжело, как Сидору Гремину, который сидел сзади на жестком сиденье, оцепившем прямоугольником кузовок газика. Сидор Гремин морщился, вздыхал, то и дело жалобно говорил: «Не гони… Не дрова везешь. Дорога-то…»

Дорога… Проселочная, таежная. Заросла густой пахучей полынью и бегун-травой. Только по едва различимой колее и