Утехи и дни - Марсель Пруст

— Я покидаю тебя, мой добрый Огюстен, — сказала она. — Я отправляюсь к австрийскому двору.

— Избави Бог! Когда вы очутитесь в обществе стольких злых людей, вы перестанете помогать беднякам нашего края. Вы уже не будете резвиться в лесах с нашими детьми. Кто будет играть в церкви на органе? Мы уже не увидим вас рисующей деревенские пейзажи, и вы больше не будете писать для нас песен.

— Не беспокойся, Огюстен, — ответила Виоланта, — сохрани лишь для меня красоту замка и преданность крестьян Стири. Свет — только средство для меня. Он дает грубое, но непобедимое оружие; и если я хочу, чтобы когда-нибудь меня полюбили, я должна этим оружием владеть. И меня туда толкает беспокойство, какая-то потребность начать более реальную и менее созерцательную жизнь, чем та, какую я вела до сих пор. Я хочу, чтобы светская жизнь была для меня одновременно и отдыхом и школой. Как только мое положение будет упрочено и мой отдых кончен, я покину свет, чтобы вернуться в деревню к нашим добрым и простым людям и к моим песням, которые я предпочитаю больше всего. Когда пройдет определенный короткий срок, я вернусь в Стири, дорогой мой, чтобы жить подле тебя.

— Сможете ли вы вернуться? — спросил Огюстен.

— То, чего хочешь — сделаешь, — ответила Виоланта.

— Но, может быть, ваши желания изменятся…

— Почему? — спросила Виоланта.

— Потому что вы сами изменитесь, — ответил Огюстен.

Глава четвертая. Суетность светской жизни

Светские люди так посредственны, что Виоланте стоило лишь соблаговолить снизойти до их общества, чтобы затмить почти всех. Самые неприступные вельможи, самые избалованные артисты шли навстречу ее желаниям и ухаживали за ней. Она одна обладала умом, вкусом и походкой, которая будила представление о всех ее прочих совершенствах. Она диктовала моду на комедии, духи и платья. Швеи, писатели, парикмахеры вымаливали ее протекции. Самая знаменитая портниха Австрии попросила у нее разрешения называться ее постоянной портнихой, самый прославленный князь Европы — разрешения называться ее любовником. Она сочла своим долгом отказать обоим в этом знаке уважения, которым окончательно посвятила бы их в сан служителей изящного. Из числа молодых людей, просивших разрешения быть принятыми Виолантой, особенной настойчивостью отличался Лоренс. Но после того как он причинил ей столько горя, она почувствовала, что эти домогательства вызвали в ней отвращение. Эта низость отдалила его от нее больше, чем прежнее пренебрежение к ней. «Я не имею права возмущаться, — говорила она себе. — Я любила его не за его душевное благородство и я прекрасно понимала, не смея признаться себе в этом, что он низок. Это не мешало мне его любить, продолжая любить и душевное благородство. Я думала, что можно быть одновременно и низким, и достойным любви. Но как только перестаешь любить, снова начинаешь отдавать предпочтение людям, обладающим благородным сердцем. Какою странною была страсть к этому недостойному человеку, страсть головная и не оправданная чувственным заблуждением! Платоническая любовь стоит немного». Позже она имела возможность убедиться в том, что физическая любовь еще менее ценна.

Огюстен приехал повидаться с ней и хотел увезти ее обратно в Стири.

— Вы приобрели поистине королевскую власть, — сказал он. — Разве этого для вас недостаточно? Почему бы вам не сделаться прежней Виолантой?

— Только теперь я и приобрела эту власть, — ответила Виоланта, — позвольте мне хотя бы в течение нескольких месяцев от нее не отказываться.

Событие, которого Огюстен не предусмотрел, на время избавило Виоланту от мыслей о возвращении домой. Отвергнув десятка два светлостей, стольких же владетельных князей и одного гения, просивших ее руки, она вышла замуж за герцога Богемского, обладавшего чрезвычайной привлекательностью и пятью миллионами дукатов. Весть о возвращении Оноре едва не расторгла этот брак накануне свадьбы. Но болезнь, которой он был поражен, изуродовала его и сделала его фамильярное обращение отвратительным для Виоланты. Она заплакала над суетностью своих желаний, которые когда-то были страстно устремлены к его цветущей плоти, теперь увядшей навсегда. Герцогиня Богемская продолжала очаровывать так же, как очаровывала Виоланта Стирийская; и огромное состояние герцога послужило лишь достойной рамой для произведения искусства, каким она являлась. Произведение искусства превратилось в предмет роскоши, согласно естественной склонности всех земных тел опускаться все ниже и ниже, подчиняясь всемирному закону тяготения. Огюстен удивлялся всему, что она сообщала ему о себе. «Почему, — писал он ей, — герцогиня непрерывно говорит о вещах, которые так презирала Виоланта?»

«Потому что я нравилась бы меньше, если бы была поглощена иными заботами, которые уже одним своим превосходством неприятны и непонятны светским людям. Но мне скучно, мой добрый Огюстен!»

Он приехал повидаться с ней и объяснил ей причину скуки.

— Ваша любовь к музыке, к размышлению, к благотворительности, к одиночеству больше не находит применения. Вас занимает успех, вас удерживают удовольствия. Но счастье можно найти только тогда, когда делаешь то, что любишь всей душой.

— Откуда ты знаешь это, раз ты сам ничего не испытал? — спросила Виоланта.

— Я размышлял над этим, — ответил Огюстен. — Но я надеюсь, что скоро вы почувствуете отвращение к этой пошлой жизни.

Виоланта все больше и больше скучала; она никогда уже не бывала веселой. И вот тогда безнравственность света, к которой до сей поры она относилась равнодушно, поразила и жестоко оскорбила ее. Так суровая погода сражает тело, ослабленное болезнью и неспособное к сопротивлению.

Однажды, когда она одна прогуливалась по пустынной улице, из экипажа, приближения которого она сначала не заметила, вышла какая-то дама и направилась прямо к ней. Подойдя, дама спросила, не Виоланта ли она Богемская, и представилась приятельницей ее покойной матери. Ей очень захотелось вновь увидеть маленькую Виоланту, которую она когда-то держала на коленях. Затем она взволнованно поцеловала ее, обняла за талию и стала так горячо целовать, что Виоланта, не простившись, бросилась бежать со всех ног. На следующий вечер Виоланта отправилась на бал в честь принцессы Мизенской, с которой не была знакома. В принцессе она узнала вчерашнюю даму. Одна из дам, вдова, к которой до сих пор Виоланта относилась с уважением, спросила у нее:

— Хотите, я представлю вас принцессе Мизенской?

— Нет! — ответила Виоланта.

— Не будьте такой робкой, — сказала вдова. — Я уверена, что вы ей понравитесь. Она очень любит красивых женщин.

С этого дня Виоланта приобрела двух смертельных врагов, принцессу и вдову, которые говорили повсюду, что она чудовищно горда и развратна. Виоланта узнала об этом и заплакала от жалости к самой себе и от сознания, что женщины так коварны. Она давно уже привыкли к коварству мужчин. Вскоре она начала каждый вечер говорить мужу:

— Послезавтра мы навсегда уедем в Стири.

Но как раз наступал вечер бала, на котором она надеялась веселиться больше, чем на других, и блеснуть лучшим своим платьем. Глубокая неудовлетворенная потребность в работе воображения, в творчестве, в одинокой созерцательной жизни и в самопожертвовании, доставляя ей страдания и мешая найти в светской жизни хотя бы тень радости, теперь уже слишком притупилась, перестала быть достаточно острой для того, чтобы заставить ее изменить жизнь, отказаться от света и выполнить предначертание своей судьбы. Она продолжала вести пышный и наскучивший ей образ жизни, и постепенно ее существование, которое могло стать очень значительным, сделалось почти ничтожным, являясь лишь печальной тенью благородной судьбы, чьи предначертания она могла бы выполнить, если бы не забывала о них с каждым днем все больше и больше. Великая потребность в любви к ближним, которая, как морской прилив, могла бы омыть ее сердце, встречала на своем пути тысячи плотин, воздвигнутых эгоизмом, кокетством и честолюбием. Доброта нравилась ей теперь только как изящное занятие. Она еще была способна помогать другим, жертвуя деньгами, заботой и досугом, но часть ее души уже ей не принадлежала. Она еще читала и мечтала по утрам, лежа в кровати, но мысли ее были фальшивы, скользили по поверхности, и занята она была только самоанализом, сладострастно и кокетливо любовалась собой, как бы созерцая себя в зеркале. И если бы в это время ей доложили о приходе гостей — у нее не хватило бы силы воли отказать им в приеме, чтобы вновь вернуться к своим мечтаниям или чтению. Теперь в ее представлении очарования времен года существовали только для того, чтобы окрасить ее изящество. Зима сулила ей удовольствие быть кокетливо-зябкой, а веселье охоты сделало ее сердце недоступным грустному очарованию осени. Иногда, гуляя в одиночестве по лесу, она пыталась вновь отыскать естественный источник истинных радостей. Но мрачную красоту леса она нарушала ослепительной яркостью своих платьев. Наслаждаясь своей элегантностью, она не могла радоваться одиночеству и мечтам.