Держим удар, Дживс! - Пелам Вудхаус

– …хвост морковкой?

– …в тайне свои чувства. Я стоял…

– …как мраморная статуя?

– …как воплощенная сдержанность и не сказал ни слова, чтобы не выдать своих чувств. Она должна быть счастлива, все остальное не имеет значения. Если вы меня спросите, одобряю ли я ее выбор, честно отвечу – нет. На мой взгляд, он совершеннейшее ничтожество, и могу добавить, что ее отец разделяет мое мнение. Но она этого человека выбрала, и я смиряюсь. И не стану за его спиной настраивать Мадлен против него.

– Похвально.

– Как вы сказали?

Я сказал, что я сказал, что это с его стороны похвально. Благородно с его стороны, сказал я.

– Вот как? Ладно, Вустер, я вам предлагаю следовать моему примеру. И знайте, что я буду неотступно следить за вами и, надеюсь, больше не увижу этого поглаживания по головке, которому вы предавались, когда я сюда вошел. В противном случае я намерен…

Что именно он намерен сделать, он не открыл, но я, кажется, и сам догадывался, так как в эту минуту вернулась Мадлен с покрасневшими глазами и печальным выражением лица.

– Я покажу тебе твою комнату, Берти, – сказала она с ангельской кротостью.

Спод бросил на меня предостерегающий взгляд.

– Осторожнее на поворотах, Вустер, – бросил он, когда мы выходили.

Мадлен удивилась:

– Отчего Родерик просит тебя соблюдать осторожность?

– Боюсь, об этом мы никогда не узнаем. Может, боится, как бы я не поскользнулся на паркете?

– У него такой вид, будто он зол на тебя. Вы поссорились?

– О небо, нет, конечно. Наша беседа проходила в атмосфере сердечности и взаимопонимания.

– Мне показалось, он раздосадован твоим приездом.

– Напротив. Он с трогательным радушием приветствовал меня словами: «Добро пожаловать в Тотли-Тауэрс».

– Ах, я так рада. Мне было бы грустно, если бы вы с ним… Ах, папочка!

Когда мы подошли к лестнице в холле, из своей комнаты, радостно напевая, появился сэр Уоткин Бассет. Как только он увидел меня, веселенькая мелодия замерла у него на губах и он остановился как вкопанный. Он напомнил мне того типа, который провел ночь в доме с привидениями и наутро был найден мертвым с выражением неизъяснимого ужаса на лице.

– О, папочка, – сказала Мадлен, – забыла тебя предупредить. Я пригласила к нам Берти на несколько дней.

Папаша Бассет судорожно сглотнул:

– Несколько – это, по-твоему, сколько?

– Надеюсь, по крайней мере неделя.

– Боже правый!

– Или побольше.

– Силы небесные!

– Папочка, в гостиной тебя ждет чай.

– Нет. Мне не чаю, мне чего-нибудь покрепче, – прохрипел старикашка и неверной походкой удалился прочь. Когда я смотрел, как он понуро спускался вниз, где его, вероятно, ждала бодрящая доза спиртного, мне на ум пришло стихотворение, которое я учил в детстве. Подробности забыл, но суть в том, что на море разыгрался шторм, и, помнится, кульминационная строфа звучит так:

Шатаясь, он сошел по трапу.«Все погибло!» – крикнул хриплоИ бессильно рухнул на пол.

– Кажется, папочка чем-то расстроен, – меланхолично заметила Мадлен.

– Да, действительно, создается такое впечатление, – сухо проговорил я, задетый поведением старого хрыча. Конечно, я бы мог сделать для него скидку, ибо человек с установившимися привычками, как правило, не приходит в восторг, внезапно обнаруживая у себя в доме Вустера, но все-таки, по-моему, ему следовало бы держаться более стойко. «Вспомните индейцев, Бассет, – сказал бы я ему, будь мы с ним на дружеской ноге, – они всегда проявляли особенную бодрость в то время, когда их поджаривали на костре».

Можно было бы ожидать, что неприятная встреча с папашей Б., да еще сразу после беседы – если, конечно, это можно счесть беседой – со Сподом, повергнет меня в уныние, однако ничуть не бывало. Я так возликовал, узнав, что между М. Бассет и Г. Финк-Ноттлом царит мир, что на все остальное мне было наплевать. Конечно, врагу не пожелаешь гостить в доме, где хозяин при виде тебя бледнеет как мертвец и бежит сломя голову, чтобы приложиться к бутылке и немного очухаться, но мы, Вустеры, умеем стойко переносить превратности судьбы, и когда вскоре звон гонга призвал всех к обеду, я находился в превосходном расположении духа. С песней на устах, образно говоря, я поправил галстук и устремился к кормушке.

…Обед – такая трапеза, во время которой Бертрам обычно бывает в ударе, ибо он ее обожает. Счастливейшие часы моей жизни я провел в обществе супа, рыбы, фазана или чего-то там еще, суфле, фруктов (когда приходит им пора) и рюмки портвейна в заключение. Обед выявляет все лучшее, что есть во мне. Те, кто меня знает, порой говаривают: «Днем Берти, как правило, интереса не представляет, но погрузи мир во тьму, зажги мягкий свет, откупорь шампанское, поставь перед Вустером обед – и ты станешь свидетелем чуда».

Однако если я блистаю и чарую всех и вся, то при одном условии, а именно – общество должно мне благоприятствовать. В данном же случае ни о каком благоприятствовании и речи не шло. Сэр Уоткин Бассет, который еще не оправился от шока, вызванного моим появлением в непосредственной от него близости, был весьма далек от идеального образа приветливого старого сквайра, души общества. Он то и дело бросал на меня взгляды поверх очков, моргал с таким видом, точно не мог поверить в факт моего существования, и с содроганием отворачивался. И больше он ничего не привносил в застольное общение, ни капли того, что, как я слышал, Дживс называет пиршеством ума и сердечным излиянием. Плюс к тому суровый и молчаливый Спод, томно поникшая Мадлен Бассет, мрачный Гасси и Стиффи, которая, казалось, витает мыслями неизвестно где, – и вы получите зрелище, по сравнению с которым поминки – это просто разнузданная гулянка.

Кошмар – вот слово, которое вертелось у меня на языке. За столом царил настоящий кошмар. Наша трапеза напоминала сцену из какой-то русской пьесы, шедшей в «Олд Вик», куда я по настоянию тети Агаты водил иногда ее сына Тоса с целью расширения его кругозора, для чего, как известно, годятся любые подручные средства.

В разгар нашей пирушки я почувствовал, что самое время что-нибудь сказать, и привлек внимание старикашки Бассета к объекту, стоящему посреди стола. В любом порядочном доме там находилась бы ваза с цветами или что-то вроде того, но так как это был Тотли-Тауэрс, то центр стола украшала небольшая черная фигурка, вырезанная из материала, который я затрудняюсь назвать. Предмет, откуда ни погляди, смотрелся одинаково омерзительно и скорее всего являлся одним из новых экспонатов коллекции старого хрыча Бассета. Мой дядя Том тоже постоянно таскает домой с аукционов подобных уродцев.

– Что-то новенькое? – спросил я.

Папаша Бассет вздрогнул. Вероятно, ему удалось-таки себя убедить, что я всего-навсего мираж, и теперь, обнаружив поблизости Бертрама Вустера из плоти и крови, он испытал нервный шок.

– Я об этой штуке посреди стола, – продолжал я развивать свою мысль, – она похожа на ударника из джаз-банда. Наверное, появилась после… после того, как я здесь был в последний раз?

Возможно, с моей стороны было довольно бестактно напоминать Бассету о моем предыдущем визите, возможно, мне следовало промолчать, но слово не воробей, вылетит – не поймаешь.

– Да, – с трудом выдавил из себя Бассет после минутной заминки, во время которой его била крупная дрожь, – это мое последнее приобретение.

– Папочка ее купил у одного человека по имени Планк. Он живет здесь неподалеку, в Хокли, – заметила Мадлен.

– Миленькая вещица, – сказал я. Смотреть на нее было тошно, но я подумал, что меня не убудет – надо немного умаслить старикашку Бассета. – Дядюшке Тому наверняка понравилась бы. Кстати, – меня вдруг осенило, – по-моему, тетя Далия мне вчера о ней говорила по телефону. Дядя Том, сказала она, душу бы прозакладывал, чтобы заполучить ее в свою коллекцию. И я не удивляюсь. На вид вещица очень ценная.

– Тысяча фунтов, – наконец подала голос Стиффи, вышедшая из состояния комы.

– Это же куча денег, ей-богу! – Я с изумлением подумал, что мировые судьи, если они, конечно, в течение многих лет неустанно штрафуют кого ни попадя и прикарманивают денежки, действительно могут позволить себе такие значительные траты. – Из чего она сделана? Из мыльного камня?

Видимо, я здорово промахнулся.

– Из янтаря, – отрезал папаша Бассет и посмотрел на меня взглядом, который запомнился мне с тех пор, когда я стоял перед ним в полицейском суде на Бошер-стрит. – Из черного янтаря.

– Ах да, конечно. Теперь я вспомнил, тетя Далия так и говорила. Она в восторге от этой вещи, уверяю вас, в совершенном восторге.

– Неужели?

– О, без сомнения!

Затевая этот разговор, я надеялся немного растопить лед, так сказать, и придать нашему общению легкость вроде той, которая была свойственна завсегдатаям старомодных салонов и о которой много чего понаписано в романах. Но увы, за столом вновь воцарилось молчание, однако в конце концов трапеза завершилась, и я сразу же направился в свою комнату, где собирался убить остаток вечера в обществе Эрла Стенли Гарднера, которого прихватил с собой. Какой смысл, подумал я, толпиться в гостиной, где Спод свирепо на меня косится, папаша Бассет с презрением фыркает в мою сторону, а Мадлен наверняка примется петь народные баллады. Ускользнув по-тихому из гостиной, я совершил антиобщественный поступок, и какой-нибудь автор учебного пособия по этикету укоризненно поднял бы бровь, но один из бесценных уроков, которые преподносит нам жизнь, заключается в том, чтобы уметь вовремя удалиться.