Что было, то было (повести, рассказы) - Николай Логинов

Не могли миновать эти тревоги и тесную избушку, в которой жили Ольга и Ирина. Зверствовал враг на опаленной советской земле, измывался над женщинами, над детьми — и здесь негодовали два женских сердца. Пленили гитлеровцы новые города — росла, нагнеталась печаль в маленькой зимовке.

Горе сдружило их. Одна ждала весть о муже, не всегда веря, что весть эта будет доброй. Другой же некого было ждать — все были потеряны, все было оплакано. И той, которой нечего и некого было ждать, казалось, проще было жить. Ирина знала — ничем не поможешь своему горю, никакими слезами не вернешь ни мужа, ни дочь. Ольгины же думы до исступления бились над одним и тем же — как найти Василия, как дать знать ему, где она с сынишкой? Верила — ведь и он тоже тревожится за них, затерявшихся в страшном водовороте.

В первые же дни своего житья в колхозе «Аврора», у родителей Иры, Ольга написала Даше Егоровой по ее уральскому адресу. Рассказала о себе, умоляла ее сообщить, нет ли вестей от Алексея, не знает ли что о Василии. Баюкала в зыбке Сашеньку и под скрип очепа гадала — что-то она ответит? Минула неделя. Почата была вторая — день за днем, — молчала Даша. И когда уж потеряла было надежду получить весть с Урала, посчитала неживой свою соседку по квартире на границе, пришло от нее письмо. Оказывается, Даша долго была у больной матери в деревне. Не прибавило письмо Ольге веселья. Ничего-то нового. Только и узнала — жива Даша. А где ее Алексей, что с ним — не ведала она. И еще узнала: потеряла Даша в дороге мать начальника заставы с внучкой, с Наташей.

После этого Ольга и Даша слали запросы в управление погранвойск, в Наркомат обороны — и ничего утешительного.

Если б Саша сколько-нибудь понимал в печальных песнях матери над его зыбкой, в тихих, грустных беседах ее наедине с ним, узнал бы, как бессильна она была унять свою тоску. Забывалась лишь на работе, на людях. Но ведь и у них тоже не всегда было весело на душе. А тут еще страшная весть.

Вбежала как-то Ирина взволнованная, заплаканная. Голос срывается:

— Думано ли?! Первая похоронная — и о ком?

Ольга даже вскрикнула:

— О ком?!

— О нашем Славке!

— Да как же?!

— Пал смертью храбрых… Такой-то… трусом бы!.. Славка ты, Славка… — причитала Ирина. — Красивый наш Славка… Что же, Ольга, будет-то? Такие ребята гибнут! Ведь никогда уж не воротится. Не увидим ни через какие годы. А может, большим, полезным человеком стал бы потом… Мать, кажись, не перенесет. Один сын-то. Еще три девки. Бедная тетка Наталья! Ой… всем больно! Всей родне… Такой молодой!..

Ольгу ошеломило это известие, за живое задели слова Ирины. Плакала и вспоминала:

— Помнишь, Ира, тогда на станции… на Всполье? От себя оторвал, а нас, бедолаг, выручил. Портянки свои новенькие… Надо же! Сказал еще… Я его близко не видела, а сразу поняла — хороший он… Сказал — с уговором, чтоб крестным… Так и не привелось повидать своего крестника… Душевный, добрый был.

Ирина всхлипнула:

— Был и — нет. Нет больше Славки…

Ольга молча примерила это горе к себе и вслух сказала:

— Вот и задумаешься, что выбрать: узнать ли сразу, где твой родной человек, что с ним, или уж лучше жить, не ведая ничего, пока война идет. Каково будет, если вдруг сникнут все надежды, будто трава подкошенная?

Ирина подтвердила:

— Уж лучше так, Ольга. Не знать. Веровать.

Колхоз «Аврора» был небольшой — из трех деревень. И даже в это трудное время, когда дома почти не осталось мужчин и со всеми работами управлялись женщины, дела в нем шли хорошо. О колхозе часто появлялось доброе слово в районной газете. В различных сводках — шла ли речь об уборке урожая, о надоях молока, о поставках государству — он неизменно стоял на виду, в числе передовых. Люди его быстро, душою поняли все заботы и тревоги военной страды.

Председательствовал Евдоким Никитич чуть ли не с самой организации колхоза. Старик он был упрямый, умел настоять на своем, когда твердо знал, что правда на его стороне. И не только перед колхозниками, но и перед районным начальством. Его уважали, к его слову прислушивались. Опыт у него был богатый. Евдоким Никитич не зазнавался, умел выслушать полезный совет других. Даже Ольгу, которая в деревенских делах не очень-то разбиралась, он признавал своим советчиком.

Живя под одной крышей с Евдокимом Никитичем, Ольга подметила в его обращении с колхозницами, как ей казалось, нехорошую черту: уж слишком он строг, чересчур требователен ко всем без разбору. У многодетной солдатки, месяцами не получающей вестей от мужа, лихонько на душе. А тут еще накричал председатель. И за что? За то, что она на гумне, у молотилки, вдруг расплакалась, а остальные давай утешать. Работа остановилась. И надо же было в эти минуты появиться Евдокиму Никитичу! Нашумел…

Вечером Ольга завела с ним разговор об этом. В той солдатке она видела себя: та же печаль, которую лишь слезами и смывают на время, до новой вспышки… Говорила Ольга о душевном внимании к людям, о том, что надо порой и похвалить человека — похвала, если она заслужена, еще больше окрылит его. Работают-то женщины не жалеючи сил, до войны даже мужчины наверняка не везли на своих плечах такой ноши. Другая крепится, не просит помощи, а самой уж так тяжко — и за мужика работать в поле, и семью обиходить! Хоть разорвись. Сочувствовать надо таким…

Сначала Евдоким Никитич недоверчиво ухмылялся, потом проняли его Ольгины слова, согласился:

— Верно ты говоришь. Но народ-то разный.

— Так ты и подход разный имей, — посоветовала Ольга.

— Поглядел бы я, какой подход выбрала бы ты к нашему Венчику. Как-нибудь кликну тебя послушать его гонор.

Венчиком звали в колхозе Вениамина Жилкина. Ему не было и тридцати. Мужчина вроде бы в силе, но с каким-то, видать, большим изъяном — оказался непригодным для армии даже в войну. А главный-то его изъян, но твердому убеждению Евдокима Никитича, — лень, родившаяся раньше самого Венчика. Ленивых же председатель «Авроры» терпеть не мог.

И вот однажды Евдоким Никитич позвал Ольгу в переднюю избу.

Венчик сидел на широкой лавке, опершись локтем о подоконник, и важно потягивал маленькую трубку-носогрейку.

— По делу иль так, поболтать, Вениамин? — спросил Евдоким Никитич.

— Авансик требовается, председатель, — ответил Венчик и выпрямился.

— А я-то подумал — за нарядом на работу, — не без иронии заметил Евдоким Никитич.

— Надо сперва поесть.

— Ох, Венька, Венька! На той неделе отвешал тебе муки, мяса. Быстро что-то управился.

— Вез запасов живем, сам знаешь. Всё уже.

— Так ты бы работал…

— По силе-возможности работаю.

— Авансик, говоришь? Брать берешь, а трудодней-то твоих не прибывает. Ладно еще баба работящая досталась. Как бы ты жить стал на свои-то трудодни?.. Бывало, из последнего тебе выпишешь — на страду оставлено, а ты хоть бы спасибо колхозу сказал да на работу приналег в знак благодарности. А то, помнишь, зимусь набрал продуктов — на лесозаготовки собрался. И пока жена шила рукавицы да штаны чинила — съел все и про лес забыл. Ровно тебя не касается, какое нынче трудное для Родины время…

— Давнишнее это. Зря ворошишь. А трудодни заработаю.

— Да как не ворошить, если у тебя стыда нет? — вспылил Евдоким Никитич. — Или, по-твоему, стыд не дым, глаза не выест? Вот узнают наши фронтовики, как ты им в победе помогаешь, они ж тебя…

— Ты всегда так, председатель… с укорами. А себе?

— Что себе? — распалился вконец Евдоким Никитич.

— Да так, между прочим.

— Нет, ты договаривай!

— Нечего договаривать, сам небось догадываешься.

— Что за намеки?

— Не намеки — на самом деле.

— Ладно, на правлении скажешь. Вот бабы будут решать — дать тебе аванс или не дать, тогда и скажешь. Все! Прения закончены. А ко мне за авансами можешь не приходить — хватит мне грех на себя брать, есть правление, оно пускай и распоряжается… Лодырей покрывать мне партия не разрешает…

Ольга слушала и молчала.

— Видала, каков гусь?! — сказал Евдоким Никитич, когда Венчик сердито хлопнул дверью.

Ольга улыбнулась:

— Променять бы его на фронтовика…

— Безо всякой замены отдадим. И жена согласится. Меньше стыда. Натерпелась, бедняжка, лиха.

От Евдокима Никитича Жилкин не на работу направился, а в сельсовет за три километра. Там он заявил, что своими глазами будто бы видел, как председатель колхоза «Аврора» (Евдоким Никитич из-за недостатка людей одновременно был и кладовщиком) тащил к себе домой мешок зерна с колхозного склада. «В три погибели согнулся. Наше, колхозное. Каждое зернышко вот этими руками взращено».

Ольга-то знала: Евдоким Никитич был честен до щепетильности. На первых порах жизни в колхозе, осенью, она раз увидела такую картину, зайдя в переднюю избу. Евдоким Никитич, взяв за нижние углы мешок с картошкой, вытряхнул содержимое посередь пола — только пыль столбом.