Приключения Рустема - Адельша Кутуев

— Это вы храпите?

Яков Михайлович вздрогнул.

— А что? — спросил наугад. — Видно, и вправду я придремнул. Потом дочитаю.

Он отложил книгу и лег рядом с Рустемом. Лег тихо, боясь помешать ему. А поезд летел. И странно, на самом краешке верхней полки спал большой человек, а остальная часть полки была пуста. И как он не падал? Все, кто видел это, улыбались.

Рустем проснулся поздно.

— Тише, не шуми, — шепотом сказал Яков Михайлович. — Если надо поговорить, выйдем в тамбур.

— Пойдемте, — тоже шепотом сказал Рустем. Стараясь не шуметь, они выбрались в коридор — здесь никого не было.

— Измучился? — спросил Яков Михайлович. Голос его тепло ударил по сердцу.

— Я теперь один. Мне нельзя даже ни с кем заговорить. Всегда один.

— А ты сам с собой разговаривай. У тебя есть то, чего у других нет. А ну-ка, подними выше голову.

— Я улыбаюсь. Мне не повезло как-то.

— Ты о Матвее Кузьмиче?

— Да.

— Тебе повезло. Нет, ты не понимаешь... Ты помог нам открыть врага. Разве тебе этого мало?

— Правда? — чуть не закричал Рустем. — Я тоже подумал, что это враг. Иначе он не стал бы меня задерживать. С вами мне спокойно, дядя Яков.

— Я тебя не вижу, но слышу. У тебя хорошее, доброе сердце. Слушай меня. Ты приготовил себя к большим делам и должен все очень хорошо взвесить. Скоро мы приедем в Москву. Там расстанемся и, может быть, больше не встретимся. Запомни мои слова... Ты слушаешь меня?

— Слушаю, дядя Яков.

— У нас с тобой одна Родина, один большой дом и нет ничего его дороже. Сейчас этот дом хочет сжечь фашист. Он жесток. Он глумится над старым и малым. Он топчет сапогом хлеб. Он пришел в наш дом, чтобы убить и растоптать все, что мы построили. Человек без дома не может жить. А когда человека в его же доме хотят превратить в жалкого раба, тогда не жди пощады. И мы с тобой должны защитить Родину. Иди, расправив плечи и с открытою душой. Пусть тебя никто не видит, но слышит: свой человек — доброе, чужой — беспощадное. Если веришь в себя, ты силен. Не трогай добра тех, кто пострадал от войны. Но и не ходи голодный. Я был на войне. Это страшное место. Береги себя и пиши мне. Что узнаю о тебе я — услышат и твои родители. За них не беспокойся. Ты меня понял?

— Да.

Рустем покраснел.

— Дядя Яков, помните, я взял у вас клятву не говорить никому о нашем разговоре в кабинете. Теперь я даю вам клятву. Никогда и нигде я не изменю своей Родине. Пусть отсохнет мой язык, клянусь. Я невидимка, и фашист не найдет меня, а я его найду везде.

Утром, чтобы не мешать дяде Якову, Рустем отправился в соседние вагоны. С тех пор, как он стал невидимкой, он вслушивался в себя, разговаривая сам с собой. Это вошло в привычку.

Он вошел в туалет и с интересом посмотрел в зеркало. Он увидел там только свои глаза. Согласитесь, читатель, что странно видеть только одни глаза — и странно, и необыкновенно. Рустем надвинул пониже кепку.

Поезд остановился. Рустем спрыгнул с подножки, чтобы размять ноги. Увидел старика со старухой. В лаптях, с заплечными мешками, они словно бы остановились мимоходом поглазеть на поезд.

Старик все время хмурился.

— На Петра пришла похоронная, — сказала старуха.

— Убивалась?

— Ясное дело. Маша глядеть уже не может, как наревелась. Беда.

— Бе-да-аа, — протянул старик. — Была бы шапка-невидимка, надел бы Семке на голову и сказал бы: «Иди, сынок, оторви голову поганому Гитлеру».

— Оторвать бы. Святое дело, — откликнулась старуха.

Грянул гудок, и Рустем вернулся в вагон. Яков Михайлович еще спал. А в соседнем купе уже шумели, кто-то напевал. Рустем зашел туда. Здесь угощались курицей, и Рустем, решив, что трое от одного не пострадают, присоединился к ним, завтрак получился на славу.

Вот и Москва. Весь вагон зашумел, задвигался. В коридор выплыли чемоданы. Рустем стоял в тамбуре, готовясь сойти первым. Якова Михайловича он потерял в толпе. И увидел только на вокзальной площади. Не боясь, что его услышат, Рустем попрощался:

— До свидания, дядя Яков.

— Значит, расстаемся!

— Да, — голос Рустема был грустным.

— Во всяком случае, ты зайди-ка ко мне. — Яков Михайлович достал блокнот. — В течение трех-четырех дней до десяти утра я буду находиться по этому адресу. Зайдешь?

— Зайду.

Мимо к стоянке машин хлынула толпа. Спустя минуту, Яков Михайлович позвал:

— Рустем! Ты где?

Но отозвался ему лишь один из прохожих:

— У вас потерялся сын? Пусть объявят по радио — найдется. Надо только пройти в вокзал.

Яков Михайлович вздохнул и пошел к трамваю.

Глаза в воздухе

Два дня в Москве — и много, и мало: Красная площадь, метро, Кремль. Голова пойдет кругом. И она действительно закружилась у Рустема. Выйдя из Кремля, он увидел легковую машину с открытой дверцей и решил отдохнуть на мягком сиденьи — ведь нельзя же человеку все время ходить. Только он пристроился и прикрыл глаза... как заснул, а когда проснулся, рядом с ним сидел генерал и изучал, разложив на коленях, военные карты. Машина уже была за городом. Остановилась она на аэродроме. Солнце горело на крыльях истребителей. Пока генерал беседовал с летчиками, Рустем обошел вокруг самолета, с уважением наглаживая ладонью по крепкой обшивке.

Когда вернулись в Кремль, был уже вечер. Генерал ушел, и Рустем опять остался один. Его томило одиночество. Он медленно пошел по улице к Большому театру. Теперь ему не нужны были билеты — такая свобода сначала ему нравилась, но скоро надоела — никто его не видел, никому до него не было дела. Если бы раньше он попробовал пройти без билета, поднялся бы шум, а сейчас... он был невидимкой и мог взять свободно любой билет бесплатно — только подойди к кассе и протяни руку.

Но ему бесплатный билет не нужен.

Он сидел в зале и слушал концерт.

Выступал мальчик-скрипач. В черном строгом костюме он был похож на маленького взрослого человечка, исподлобья глядящего в зал. Ему долго аплодировали, и мальчик, взяв скрипку под мышку, кланялся. Рустем тоже хлопал и думал. Вот бы рассказать Вали об этом концерте — тот от зависти язык бы проглотил.

После концерта народ разошелся, а Рустем остановился у мягкого дивана в фойе — здесь отлично можно было выспаться.

Утром он вскочил от крика:

— Что это такое? Поглядите, глаза будто в воздухе висят. Ай!

Бросив к ногам тряпку, уборщица прижала ладони к щекам. Рустем кинулся прочь. Ну, вот, начинается: сначала глаза, потом нос, потом... Он спешил к Якову Михайловичу. Еще рано, и он должен быть дома. Надо что-то придумать.

Рустем без стука вошел в комнату. Яков Михайлович сидел за столом.

— Здравствуйте, — сказал Рустем. — Вы меня видите?

— Нет, — ответил Яков Михайлович.

Рустем отнял от глаз ладонь.

— А теперь?

Яков Михайлович даже привстал.

— Я вижу два черных глаза. И, кажется, из них вот-вот потекут слезы.

— Я не знаю, что делать, дядя Яков. Теперь мне опасно ходить по улицам. Люди будут шарахаться. Нужно закрывать глаза, но не могу же я все время ходить с закрытыми глазами.

— Да-аа. Положение серьезное, — сказал Яков Михайлович.

— Мы что-то должны придумать. Знаешь что, пойдем-ка к одному ученому. Он все объяснит.

— А кто он такой?

— Академик Караваев. Профессор Богданов много о нем мне рассказывал. Этот ученый знает все растения и выращивает новые. Надо идти, Рустем.

— Надо, — согласились глаза.

Старый академик принял их в лаборатории, похожей на сад. Он как-то уютно умещался среди множества цветов, близоруко щурясь поверх очков и покашливая.

— Здравствуйте, здравствуйте, — сказал он. — Пойдемте в мой кабинет.

...Здесь я немножко отвлекусь. Когда я собирал материал для повести, я подолгу беседовал с Яковом Михайловичем. Не один стакан чаю выпили мы с ним. О, как взволнованно рассказывал, он о приключениях Рустема. Как любил быстро повзрослевшего мальчугана, ставшего невидимкой... Я говорю «любил», потому что, пока я писал повесть, Яков Михайлович... Но об этом после.

Я прочитал две тетради, переплетенные кожей — это был дневник Якова Михайловича. Ведь у каждого в жизни случается такое, о чем хочется написать и как-то сохранить в памяти.

Несколько страниц из «Записок Я. М. П.» я сохраняю и переношу полностью в повесть.

Из «Записок Я. М. П.»

«Я стал естествоведом. И как это оказалось интересно! Это целый мир со своими законами, одно государство, где правит свет солнца. И во всем виноват мальчишка, которого я и в глаза не видел. Да его и не увидишь. Он стал невидимкой, съев цветок папоротника. А я углубился в книги. Не сумели мне во время положить под руку книги о Мичурине, о Бербанке, о Тимирязеве, Павлове. И вот теперь они лежали передо мной, а я будто вернулся в детство и, не зная, с какой начать, начал выбирать книгу с картинками. Наконец взялся за книжку американского садовода Лютера Бербанка. Он смотрел на меня с портрета. В изящном костюме среди вишневого сада он походил на доброго волшебника. И вот я забрался в этот сад. Чего я там только не увидел!