Чешское фото - Александр Галин

Зудин. Прости меня… ты не обижайся… прости. (Отходит).

Раздорский (подошел к нему). За что мне тебя прощать, Левка?! Ты меня прости…

Зудин. А мне за что? Мне не за что тебя прощать.

Раздорский. Не упирайся… Дай мне тебе помочь.

Зудин. В чем? Я переживаю сейчас счастливейшие дни моей биографии. Я всегда боялся что-то иметь в жизни, и вот, наконец, у меня уже почти ничего не осталось, а следовательно, мне больше нечего бояться. Мне нечего терять… Мне легко жить. Не волнуйся, Паша. А про брюки я говорил сдуру… Злость моя бушевала… Прости.

Раздорский. Приедешь в Москву — там другой воздух. Столько возможностей. Ты же снимал что-то все это время — давай выставку тебе сделаем.

Зудин. Пусть выставки делают другие. Мне нравится жить так, как я живу. Я не ожидал, что ты такой важный человек… Женщина-соловей сказала, что если надо, мужчина-соловей отсвистит за двоих.

Раздорский. Черт с ней! Что ты привязался ко мне с этими соловьями!

Зудин. Соловьям этим неловко… Ты уже вроде бы заплатил за двух соловьев…

Раздорский. Пусть вернут деньги, если им неловко. Что я могу сделать для них! Ты ее отпустил — свисти за нее!

Зудин. Я не умею.

Раздорский. Кто у кого ворует, Лева? Ты тут каждый мой съеденный кусок сопровождал проклятиями, утверждал, что я и мне подобные объедаем народ, а народ между тем деньги берет, а свистеть не хочет.

Зудин. Остальные на пароходе чувствуют себя хорошо. Никто больше не торопится. Девушки, по-моему, все пьяные. Готовы к выходу. Они очень хотят продемонстрировать свое искусство… Я смотрел на них… молодые девочки… Как им просто сейчас показать грудь…

Молчание.

Снуют на палубе в каких-то тесемочках, луна там, как бешеная, светит…

Молчание.

Я понял, это моя судьба — присутствовать при вашем… романе.

Раздорский. Какой роман, Лева? Все проходит…

Зудин. Не все.

Вдруг задрожала палуба, затряслись фонари. Слышно сквозь крики, как полетела на пол и разбилась посуда.

Что это? Что это было?

Тряхнуло еще раз.

Что такое?

Внизу, в недрах парохода, сначала нехотя, с перебоями, а потом все ровнее заработал двигатель.

Завели мотор…

Раздорский. Завели? Что я тебе обещал, Зудин?

Зудин. Ну и что! Это еще ни о чем не говорит.

Раздорский. Честно сказать — не ожидал. Нет! Не ожидал!

Зудин. Механика они нашли, а капитан давно умер. Но не в этом дело…

Раздорский. Молчи! Слушай!

Двигатель работает все ровнее. Мелко трясется палуба. Из зала донеслись восторженные крики, аплодисменты, возник оркестр.

Ты понял? Ты все понял, Зудин?

Зудин. Что?

Раздорский. Мы поплывем!

Зудин. Я видел, там носили на борт канистры… Я говорил с механиком.

Раздорский. Ты понял, Зудин, что мы поплывем по Волге?!

Зудин. Он сказал — нельзя!

Раздорский (кричит). Хватит ныть, Левка! Все можно! Надо жить, а не скулить о жизни!

Зудин (кричит). Корабль никуда не поплывет!

Раздорский. Поплывет! Ты не слышишь, что ли?

Зудин. Я разговаривал с механиком — там нет руля!

Раздорский. Чего нет?

Зудин. Руля нет. Штурвала. Механик сказал…

Раздорский. Поставят… Пойдем! Чего ты сидишь?

Зудин. Куда?

Раздорский. Выйдем к народу. Куда от него деться? Веселее, веселее, Лев Зудин. Час пришел! Поздновато он пришел, но это ведь лучше, чем никогда. Возможно, Лева, выпал мне не час, а полчаса, или минут двадцать. Так что не скажу, сколько мне осталось. Военные приглашали к себе посмотреть тут один аэродром… Предлагают купить. Пойдем, Зудин, возьмем с собой девок.

Зудин. Я посижу здесь. Можно?

Раздорский. Кого ты собираешься ждать, Лева?

Молчание.

Кушакова — женщина, которую мы с тобой придумали… Это сделать было нетрудно среди того убожества, в котором мы жили. Из-за кого мы с ума сходили? Что в ней было такого особенного? Да рядом с нами больше никого не было! Я, Левка, видел красивых, гениальных, великих баб. Я снимал людей на взлете! Я знал, что им было нужно! Что они все от меня хотели! Правды? Я знал, что им нужен был миф! Легенда! Женщина — это миф, обман, оболочка! Все в жизни — миф! Обман! Обман! Мы с тобой над этим тоже потрудились. А ты даже отстрадал. Из-за кого? Вот скажи мне? Кто она такая, Кушакова?

Зудин. Кушакова?

Раздорский. Да! Светлана Кушакова! Она узнала, как мы видели ее в объективе, и поэтому бегала к нам. Что у нее было, кроме комнаты в общежитии, идиота режиссера, алкоголика отца с больной матерью в Астрахани? Ничего! Когда это еще из нее, из ее тела, обычного тела, изображали звезду! Звезду, Лева! Звезду! Ведь это тебе, с твоими идиотскими мозгами, вокруг ее сиськи привиделся космос. Ты из ее плеча делал линию горизонта. Из спины — ландшафт. Если бы не было на свете журнала «Чешское фото»… Если бы мы не занимались фотографией, а были бы слесарями, комбайнерами или работали фельдшерами — полюбила бы она нас? Никогда, никто меня не любил, кроме собаки. Левка, прошу тебя… Левка… Идем со мной — там у тебя будут и Таня, и Софья. Идем к женщинам, маньяк. Идем к настоящим бабам, дурачок! Нам осталось с тобой не так много сознательной жизни. Не знаю, как ты, а я перевалил пять с половиной десятков лет… Не знаю, как ты, а я не собираюсь жить вечно…

Зудин. А если Кушакова придет?

Раздорский. Мы ей уже не нужны, дурачок…

Зудин. Давай еще подождем ее! Немного.

Раздорский. Она не придет… Неужели ты этого до сих пор не понял?

Зудин. Она придет.

Раздорский. Она не придет.

Зудин. Я подожду тут… Можно?

Раздорский некоторое время молча смотрит на Зудина. Мотор в недрах набирает обороты так, что в таком шуме бессмысленно что-то говорить. Раздорский уходит. Зудин остается.

Конец