Опыты бессердечия - Данила Давыдов

Я выбрал фуникулер. Кабинка, покачиваясь и скрипя, медленно проплывала над деревьями, едва не касаясь их кроны. Наконец показалась площадка станции. Я было пересел там, собираясь подняться к Замку, но передумал и спустился вниз по деревянной лестнице, готовой в любой момент провалиться. Пять лет назад она была такой же. Тропинка, ведшая от лестницы, раздваивалась: один путь вел вниз, к речке, другой – вверх, через лес, к Ботаническому саду; выбрав второй, я невольно последовал примеру двух грибников-пенсионеров, которые, впрочем, почти сразу свернули в лес. Было часов одиннадцать. Передо мной изредка пробегали всякие мелкие твари; один раз на ветке бука показалась белка и тут же исчезла в листве. Я поднимался вверх, подъем давался мне очень легко, вовсе не вызывая одышки. Дул легкий ветер, листья деревьев шумели. Примерно так я и представлял себе возвращение домой. Вскоре, найдя неподалеку от тропинки упавшее дерево, я сделал привал и сжевал взятые из дому бутерброды. Когда-то, еще в школе, мы иногда по субботам всем классом ходили в этот лес с учителем биологии; он рассказывал нам про фотосинтез, а мы ловили жуков. Где-то поблизости мой сосед по парте потерял очки, так впоследствии и не найденные; у меня возникла мысль найти их, но я сразу же понял весь комизм этой идеи и рассмеялся, вспугнув какую-то серовато-зеленую птичку, примостившуюся на дереве совсем рядом со мной. Птичка сделала фьюить и упорхнула.

Затем я продолжил свой поход; примерно через полчаса лес стал реже, и вскоре показалась ограда Ботанического сада. Через нее спокойно можно было перелезть, но я решил, в честь возвращения домой, вести себя как положено, и направился к главному входу, благо он находился поблизости. Витые ворота Ботанического сада охранялись все тем же престарелым служителем, что работал здесь пять лет назад. Несмотря на столь долгий срок, он узнал меня и, смеясь, вспомнил, как мальчишкой я прятался от него, чтобы не платить штраф за безбилетное проникновение в Ботанический сад. Я тоже посмеялся и заплатил за билет, немного подорожавший с моего последнего визита сюда, – это было чуть ли не единственное изменение, замеченное мной за все утро. Служитель объяснил: муниципалитет ограничил дотации Ботаническому саду, и администрация была вынуждена сделать столь неприятный шаг; впрочем, туристам все равно, а горожане билетов, как правило, не покупают и перелезают через ограду. Вот как, подумал я, как бы не стать туристом в родном городе. Я прошел за ворота, служитель помахал мне рукой.

От ворот Ботанического сада расходятся в разные стороны пять лучевых аллей; я пошел по второй справа. Здесь растут пепельные эвкалипты; к каждому дереву прикреплена железная табличка с номером. На глаза то и дело попадались расположенные чуть поодаль от аллеи скамейки; мне приходилось уговаривать самого себя идти дальше – а иначе я рисковал вернуться домой только вечером. Эвкалипты закончились, их место заняли гранатовые деревья; ленивые служители на стремянках обрызгивали их крону какой-то жидкостью из пульверизаторов. Полдень уже миновал, поэтому посетителей почти не было: с двенадцати до трех в Ботанический сад никого не пускают, чтобы дать ученым заняться их таинственными делами. Я вспомнил внезапно, что где-то поблизости должна быть поляна с кактусами, столь любимая мною в детстве, однако нашел ее не сразу, а лишь после получасового рысканья вокруг да около. Вдруг среди ветвей мелькнула громадная карнегия; я вышел на поляну, усаженную цереусами и опунциями. Давным-давно я воровал здесь самые маленькие – и самые, как я думал тогда, редкие – кактусы, и менял их в школе на монеты сомнительных государств; это продолжалось до тех пор, пока меня не поймали – метрах в пятидесяти отсюда, на небольшом холме, где растут виды, занесенные в Красную книгу. Однако ж пленение не имело никаких последствий – меня почти сразу отпустили, лишь слегка пожурив и даже не попытавшись установить мою личность, – по счастью, ибо в противном случае у дедушки могли быть некоторые неприятности; тем не менее, целый год я старался не появляться в этой части сада.

Среди кактусов я расслабился. Солнце светило вовсю. Здесь бы остаться на весь день, подумал я, а еще лучше – навсегда. Пора было двигаться дальше. Аллея следовала за аллеей; показался выход. По сути дела за выходом продолжался Ботанический сад, но эти пространства считались относящимися к юрисдикции Замка. Скамеек стало меньше, то и дело попадались заросли кустарника. Занятый ремонтом княжеского Замка муниципалитет, похоже, вовсе не заботился о прилегающих к нему угодьях, считая, видимо, что за эвкалиптовыми аллеями должны наблюдать служители Ботанического сада; те же и не думали интересоваться происходящим снаружи ограды.

Показался Замок, доселе скрытый деревьями; я решил посмотреть поближе, в каком он состоянии. Образованные туристы, слыша о существовании Замка в нашем городе, всегда поминают Кафку, и зря: всякий может добраться до Замка почти без усилий (от подножия горы на фуникулере – с двумя пересадками – это займет меньше сорока минут); дело в том, однако, что добираться туда особо незачем: даже когда Замок вновь откроют для посетителей, те вряд ли увидят там что-нибудь более занимательное, нежели ржавые доспехи и посредственно выполненные портреты, которых сколько угодно в любом музее мира. Я почувствовал, что подниматься становится все труднее – подступы к вершине горы гораздо круче склонов. Низко-низко надо мной проплыл фуникулер, его кабинка, кажется, пустовала. Через минуту она достигнет станции, в нее кто-нибудь сядет и поедет вниз.

Было около трех. Аллея вывела меня к небольшому пруду, поросшему камышами. За прудом высилась сосновая роща, сквозь которую просвечивала нелепая громада Замка. Две девочки лет пяти-шести – возможно, потомство смотрителя Замка – с просветленными лицами кидали в пруд камни. Заметив меня, дети скрылись, хотя я делал вид, что не обращаю на них внимания. Родители, должно быть, говорили им: не оставайтесь наедине с незнакомыми взрослыми, я ведь взрослый и незнакомый, вот удивительно. Я решил не идти через рощу, а обогнуть ее. Слева, прямо по опушке, вилась тропинка, как-то незаметно перешедшая вскоре в асфальтовую дорогу. Честно говоря, я с непривычки немного устал. Воздух казался тяжелым, было необычайно душно. В такую погоду, пришло в голову мне, должны возникать пожары. Дорога оканчивалась прямо у лестницы к Замку. Лестницу еще не реставрировали, поэтому на нее было страшно даже смотреть, не то что подниматься. Тем не менее я рискнул – не ради Замка, который представлялся мне при ближайшем рассмотрении самым скучным и безликим сооружением на свете (хотя мои знакомые экскурсоводы и утверждают, будто Замок имеет определенную художественную ценность), а ради смотровой площадки, благодаря которой неугомонные туристы обозревают наш город во всем его разнообразии. К середине лестницы мне показалось, что я переоценил свои силы – оставшуюся половину мне было явно не одолеть без отдыха. Усевшись на ступеньке, я решил устроить себе экзамен на знание Замка. Полное имя князя-основателя я вспомнил, но дата основания не давалась. По городской легенде, город и Замок были основаны одновременно и долго воевали между собой, пока очередной князь не победил наконец самоуверенных горожан. Имя этого князя я тоже вспомнил, вспомнил и дату воссоединения княжества и вольного города, но дата основания так и не всплыла.

Я продолжил подъем, не обращая внимания на долгожданную одышку и градом катившийся с меня пот. Вскоре я нагнал неспешно и размеренно поднимающуюся старушку; мы перекинулись парой слов. Старушка, оказывается, приехала из столицы чуть ли не специально, чтобы взглянуть – ну, хоть одним глазком – на это архитектурное чудо, княжеский Замок; ах, как жаль, что не пускают внутрь. Я посоветовал восторженной старушке предложить сторожу немного смазки – и он, верно, пустит ее куда угодно. Старушка поблагодарила меня, о, вы мой спаситель. Что вы, ответил я, это так просто. Еще с минуту мы шли параллельно, потом старушка отстала. Совершив последний рывок, я уткнулся в запертые ворота Замка; пренебрегая ими, я прошел вдоль стены прямо к смотровой площадке.

С такой высоты город напоминал праздничный торт – аляповатый, роскошный и, скорее всего, совсем не вкусный. Старый город отсюда выглядел перекошенным и потерявшим все привычные пропорции, зато с Нового города – хоть карты рисуй. Прелесть. Разрушенный монастырь, полусъеденный горизонтом, автоматически присовокуплялся к чертежу города, хотя в действительности лежал на весьма приличном расстоянии от самых дальних районов. Прямо подо мной располагались самые старые кварталы города – именно здесь жили те воинствующие ремесленники, с которыми сражались князья. Ремесленники и княжеские люди прорывали лабиринты в горе; после воссоединения в этих лабиринтах жили воры и нищие, и даже в наше время там небезопасно ходить. Таким образом, катакомбы в нашем городе нависают над головами. Средние кварталы просятся в фильм с ориентальными мотивами: увиденные под смещенным углом, они обретают нехарактерный для них объем и даже цвет. От самого подножия поднимается дымок, как если бы воскресшие прапредки решили принести жертву своим богам. Вдруг я понял, что это и есть ожидавшийся мною пожар; я почувствовал облегчение: подобная жара должна была разрешиться чем-то таким. Гордый безупречностью своей интуиции, я решил спуститься. Для этого мне пришлось обойти Замок; с другой его стороны спускалась лестница в Старый город – не широкая и каменная, а винтовая и железная. По ней всегда было очень страшно спускаться – гораздо страшнее, чем по качающейся каменной или полусгнившей деревянной. В детстве я никогда не решался ступить на винтовую лестницу без кого-нибудь из взрослых. Винтовая лестница, укрепленная в скальном наросте на вершине горы, вонзалась прямо в центр самого старого из старых кварталов; идти по ней приходилось очень медленно, и каждый шаг выдавал себя железным грохотом. Я не завидую жителям квартала, над которым воздвигнута лестница; впрочем, раньше здесь жили кузнецы, у которых и собственного шума хватало, а теперь здесь туристические ресторанчики и магазины: ночью несвоевременный грохот потревожит слух лишь немногих, а днем легко сойдет за экзотический городской обычай.