Нет счастья в жизни - Вячеслав Лейкин

М. Ж. Но ведь это же замечательное свойство, а вы о нем говорите так, словно бы тяготитесь собственным – скажем – профессионализмом.

В. А. Да ведь так оно и есть – тягочусь. Тоже вот жуткое словцо. Знаете, как неделю, да что неделю – месяц ищешь слово: всё про него знаешь – и куда вставить, и сколько в нем сложков, и где ударить, каков его тембр, а слова нет. И такой тускломордой бездарью себя ощущаешь, что и жить совестно…

М. Ж. Вы так и не рассказали, когда начали писать.

В. А. Я в девятом классе влюбился в некую Алину, тоже девятиклассницу, между прочим, дочь полковника. Мы с ней встречались вчетвером, вшестером, кто-то с ее стороны, кто-то с моей, и гуляли по нашему безлюдному, призрачному городку, стараясь не смотреть друг на друга. А потом я простыл, валялся дома и так пылал, до того жалел себя, что вдруг вся эта муть и дребедень отроческая зарифмовалась и озаглавилась весьма неординарно: «Стихи о первой любви». И всё, сподобился, полезло из меня во все стороны по любому поводу.

М. Ж. А в кружок какой-нибудь ходили поэтический?

В. А. Знаете, что я вам скажу: я давно уже занимаюсь как бы подбиванием бабок, жизнь-то на излете, и вот что мне кажется, и я даже в этом уверился: всё, что со мной происходило, всё, чем обернулись мои умышления, поиски себя, цели, стиля, чего там еще? – счастья, все это – прекрасно! Пре-вос-ход-но! И знаете почему? Потому что могло быть хуже, много хуже – я это твердо знаю. И в кружок поэтический я не ходил. Не было кружка. И Мандельштама не было. И Пастернака. Блока впервые прочел в 17 лет. Достоевского «Преступление…» – в 23…

М. Ж. Может, я чего-то не понимаю, но что вам мешало прочесть их раньше? Их не издавали?

В. А. Их запрещали! Мы, старики, просто-напросто уже кокетничаем своею дикостью, невежеством своим. Есенин был под запретом. Невинный, аки агнец. За Цветаеву и Гумилева сажали… Так вот, про подведение итогов. Нас научили быть счастливыми от противного – и это великая наука.

М. Ж. Как то есть – от противного?

В. А. Не спился. Не спелся с негодяями. Не подмахивал по союзам и издательствам. Дожил до пусть крошечных, пусть малотиражных, но книг, в которых я – я, такой, каким сам себя сделал. Друзья есть, а врагов нет. Не завожу. От брезгливости. Ну и прочее в том же роде. «Простите сорвавшийся пафос», как написал некто Животовский. Ладно, продолжим. Вернемся к нашим, так сказать, мутонам…

М. Ж. Как вы относитесь к Иосифу Бродскому?

В. А. Прекрасно отношусь. Считаю его величайшим поэтом современности. Но с чего вдруг вышел такой разворот в нашем разговоре?

М. Ж. Я недавно читала сборник интервью с Бродским. И нашла там одно весьма примечательное суждение. Позвольте, я вам его прочту. (Извлекает откуда-то из воздуха бумажку, читает.) «Люди, которые занимаются поэзией – наиболее совершенные в биологическом отношении образцы человеческого рода». Вы можете это как-то прокомментировать? Как человек, занимающийся поэзией.

В. А. Как один из наиболее совершенных в биологическом – как там?..

М. Ж. Отношении.

В. А. Вот именно. Могу сказать по этому поводу следующее: ощущать подобное формулирующему сладко, слышать такое в каком-то смысле подобному забавно, но согласиться с этой очаровательной чепухой невозможно.

М. Ж. А я думала, что вы вдохновитесь этой задорной формулой.

В. А. Нет, не получается. Хотя в биологическом отношении я чувствую себя довольно уверенно. И вообще поэты в интервью своих говорят много лишнего. Они кичливы, болтливы и постоянно как-нибудь жестикулируют. Вот как я, например.

М. Ж. Давайте еще немного пожестикулируем.

В. А. С вами – до бесконечности.

М. Ж. Это комплимент или угроза?

В. А. Это маленький такой дивертисмент. Перед тем как вы начнете расспрашивать меня о литературных пристрастиях, о состоянии современной поэзии, о тиражах и гонорарах, наконец.

М. Ж. Кстати, о пристрастиях. Бродский Пушкину предпочитал Баратынского, Мандельштаму Цветаеву, всем современным российским поэтам Евгения Рейна. В какой мере вы разделяете…

В. А. Ни в какой не разделяю. По мне, Пушкин выше, Мандельштам классичнее, а Рейн – просто ужимка гения. Ему все нехороши, несносны, а Рейн хотя бы безумной юности наперсник, что ж его не объявить. Оно и комичнее выходит.

М. Ж. А можно о ваших стихах?

В. А. Да полной грудью…

М. Ж. Мне кажется не очень плодотворной ваша, скажем, манера из всего творить трагедию, по преимуществу из пустяков.

В. А. То есть что значит – не очень плодотворной?

М. Ж. Это пафос тупика. Жизнь вообще трагична. По определению. И постоянно настаивать на этом, наваривать на этом некий поэтический капитал, мне кажется, – простите меня, ради бога…

В. А. Ради бога. Продолжайте.

М. Ж. Ну, мне кажется, не очень, что ли…

В. А. Порядочным?

М. Ж. При чем здесь… Я просто хочу сказать, что вы жестоки к вашим читателям, к людям, которые вами увлечены, которые хотят вам верить…

В. А. Но я совершенно равнодушен к своим читателям, к публике вообще. Когда я пишу, я пытаюсь освободиться от предрассудков, от раздражающих впечатлений, пытаюсь определить систему, уровень, стиль своих отношений с жизнью, с людьми, с собой. Это бесконечный процесс саморегулирования, самоисцеления. А у большинства разве не то же самое? Важно, как это сделано, насколько это точно, выразительно, ново; важно, в какой мере все это имеет отношение к Поэзии, к тому, что вы полагаете есть Поэзия. А как это будет воспринято все равно кем – да какая разница?

М. Ж. А знаете, возможно, вы и правы. Тем более что так называемые «говорящие головы» – это, как правило, киноактеры, поп-звезды, иногда спортсмены, то есть люди публичные исключительно по роду своих занятий. Но люди эти по преимуществу глупы, унылы, ортодоксальны. И пошлы безмерно!

В. А. Зачем же вы их слушаете, если они так нехороши?

М. Ж. Исключительно профессиональное любопытство. И вот вся эта плоскоголовая шушера рассказывает, как нам следует жить, любить, верить, работать, производя неимоверные совершенно тексты: помесь слабительно и рвотного.

В. А. Смешно.

М. Ж. Простите. А люди умные, оригинально и тонко чувствующие и понимающие…

В. А. Спасибо, если я вас правильно понял.

М. Ж. Вы меня правильно поняли.

В. А. И что же, вы предлагаете мне сделать публичные рекомендации, как жить, кому верить, с кем в разведку ходить?

М. Ж. Не так буквально, но да – нечто в этом роде.

В. А. Что ж, давайте попробуем. Это даже забавно.

М. Ж. Вот вы поэт…

В. А. Сочинитель вирш…

М. Ж. Ладно, сочинитель. Вам приходится выступать на публике, ваши книжки пусть небольшими тиражами, но выходят, подборки ваших стихов есть в Интернете…

В. А. Да, мне говорили.

М. Ж. В той или иной мере, но вы задействованы в процессе установления некоего нравственного климата данной местности. Я имею в виду хотя бы город, в котором мы живем.

В. А. Господь с вами, что за нелепые фантазии. Ни в чем я не задействован, никакого климата не устанавливаю и намерения такого не имею. Я пишу стихи, просто пишу стихи, не мне судить об их достоинствах, но именно за них я готов нести некоторую ответственность, и то перед людьми, мнение которых уважаю, а таких совсем немного.

М. Ж. То есть вполне усилившееся в последние годы – как бы это определить? – скажем так: повреждение общественных нравов оставляет вас равнодушным? И вашу музу тоже?

В. А. Понимаете – сейчас я буду говорить не столько о себе, сколько об обозначенном предмете, – понимаете, поэт по сути своей небожитель, он воспевает, или отражает, или как угодно еще – не общественные нравы, он мировой гармонией занят. Если это Поэт, а не рукосуй типа какого-нибудь Пригова.

М. Ж. Вы меня простите, но все это – мировая гармония, музыка сфер – все это, как мне кажется, довольно пустые, хотя и устойчивые словосочетания. Нету этого. Есть люди, судьбы, неустройства этих судеб, есть печаль, радость, любовь, наконец. И есть обо всем этом стихи.

В. А. Всё так и не так. Мой бесхитростный, но долгосрочный опыт свидетельствует: стих возникает по наитию, а не от самоустановки. Дай, мол, напишу, как от Петрова коза ушла. Или жена. И как он по этому поводу казнится. Или веселится. Вдруг происходит нечто, некий трепет, некоторая мозговая почесуха, она постепенно оформляется, и возникает именно что стих, ну да, про то, как кто-то от кого-то ушел, но этот кто-то со своей козой…