Спасибо! Посвящается тем, кто изменил наши жизни (сборник) - Рой Олег Юрьевич

Где-то в районе широкой заасфальтированной площадки, на которой в ожидании торжественного подъема или спуска флага дважды в день выстраивались отряды пионеров, музыка смолкла. Приятный женский голос объявил: «Прозвучала (тут было названо произведение, допустим, увертюра) …Антонио Сальери».

Я остановился.

«Пи-пи-пиии», – пропищало радио.

Что мне в ту пору могло быть известно о Сальери? Да то же, что большинству: бездарность, из зависти отравившая гения. Вряд ли тогда я уже прочитал Пушкина, но швейцеровскую экранизацию «Моцарта и Сальери» с великолепным Смоктуновским в роли злодея пересматривал не однажды. А все-таки о главном, о музыке этого итальянца, не имел решительно никакого представления.

Помню, что долго стоял с сильно бьющимся сердцем. Как же так? Ведь если допустить, что Антонио действительно отправил Вольфганга Амадея на тот свет, все равно причиной убийства не могли стать их музыкальные, творческие счеты – уровнем таланта (я только что в этом убедился) один не уступал другому, а возможно (тут включилось обычное мое желание всем и вся противоречить), да, очень даже вероятно, что первый, то есть Сальери, мог своего оппонента кое в чем и превзойти. А коли так, то кому, зачем понадобилось уничтожать замечательного композитора, отводить ему роль вечного антагониста гениальности? Ай да Пушкин! Вот уж действительно сукин сын. Услыхал исторический анекдот и раздул его до масштабов универсальной человеческой трагедии.

Разумеется, в тот момент я рассуждал несколько проще, но… Бедный, бедный Сальери!..

В тот или на следующий день, неважно, ко мне подошли наши вожатые:

– Максим, а ты правда играешь на пианино?

Я этого не отрицал.

– Тогда ты нам нужен!

Вожатые принялись втолковывать, что такой талантливый пионер просто обязан выступить через неделю на концерте, завершающем в лагере первую смену.

Я собрался всерьез отбрыкиваться, объяснять, что только начал учиться, играю не бог весть как, но тут в голову мне пришла одна мысль, вроде бы очень простая, и в то же время показавшаяся изящной, оригинальной.

Я позволил вожатым уговорить себя.

Прошла неделя; с каждым днем план мой представлялся мне все более заманчивым. В день концерта даже неизменное мое волнение, предательски выказывавшее себя в дрожании пальцев, куда-то улетучилось. Как никогда прежде я был собран, целеустремлен и даже слегка нагловат.

– Ты следующий, – шепнул мне вожатый, когда на сцене актового зала заплясали какие-то девочки. – Кстати, а что ты там собрался наиграть?

– Я сам объявлю.

И вот настал момент истины.

Я поднялся на сцену под жидкие хлопки, которыми обычно публика награждает дебютантов, думая, что тем самым очень их поддерживает, и сел за инструмент, чувствуя на себе взгляды всего лагеря – и еще чего-то огромного, вместившегося сюда, обтекшего стены и потолок, взирающего не столько из пространства, сколько из времени. Готов поклясться, что это был…

– Антонио Сальери!

Так объявил я и сыграл простенькую пьесу Моцарта, за полгода разучивания в музыкальной школе набившую мне оскомину, однако твердо запомнившуюся.

Мне аплодировали. Сойдя в зал, я двинулся по боковому проходу, и многие переспрашивали меня и друг друга: «Как, Сальери? Неужели тот самый?»

На ближайшие пятнадцать минут я сделался модным, девочки в фойе наперебой подходили знакомиться, интересовались, где мне удалось раздобыть ноты, желали их переписать. Пришлось что-то наврать в ответ.

А потом сцену оккупировали наши парни-вожатые с электрогитарами. На второй или третьей песне они разделись до трусов (ей-богу, не вру!) и под припев «Синенькие трусики, беленькие майки» в партере начались танцы. Танцевал и я с одной из приглянувшихся мне девчонок, пока не потерял ее в толпе.

Три десятилетия пролетело, состоялась судьба, профессия, но знаете… Если перед смертью у меня будет возможность вспомнить прожитое – не всю жизнь, ладно уж, а хотя бы самые пронзительные моменты, я хотел бы вернуться памятью в те июньские дни середины восьмидесятых, снова подняться на сцену и…

– Я вас, чувствую, совсем заболтала! Ну, пойду к себе, а вы, молодые люди, сидите тут, пейте, ешьте и вообще. Анюта, поставь чайник!

Алла Борисовна поднялась и отправилась в комнату – подошло время ее любимой телепередачи.

Оставшись вдвоем с Анечкой, мы закрыли дверь в кухню, но чай пить не стали, а вместо этого, стараясь громко не чмокать, целовались часа полтора.

Меня, конечно, подмывало пойти спросить Аллу Борисовну, не она ли была тем редактором, который протащил на «Маяк» Сальери. Но как отнеслась бы она к моей истории? Не приняла бы, часом, за одержимого? Право же, несколько странно выдавать Моцарта за Сальери, да еще и гордиться этим.

К тому же я имел некоторые виды на Анечку, а значит, следовало вести себя осторожнее с мамашей.

– Спасибо, Алла Борисовна! – Это я, собравшись уходить, бодро гаркнул в комнату из прихожей.

Анечкина мама восприняла мои слова по-своему и, поглощенная экранным зрелищем, небрежно помахала в ответ рукой.

Впрочем, ни за что особенное я ее и не благодарил.

2016

Валерий Бочков

Гражданин мира – родился в Латвии, в разные периоды жизни жил и работал в Москве и Амстердаме, в США и Германии. Валерий в первую очередь известный художник – после окончания художественно-графического факультета работал иллюстратором крупных журналов и издательств. Но, по словам художника, когда он вполне высказался языком живописи, он начал писать жизнь художественным словом. Олимп большой литературы Валерий покорил за 10 лет – начав писать в 2004-м и получив «Русскую премию» в номинации «Крупная проза» в 2014-м. Счастье, по мнению Валерия, остро ощущается в мгновения постижения законов жизни и вопиющей красоты природы.

Хрустальный глаз

Юность, как ни крути, жестокая пора. Самый безжалостный возраст. Розовые детские слюни и сладкое сюсюканье – ну кто тут самый красивый и самый умный? – ну, конечно же, ты, кто же еще? И сказочки на ночь, и шерстяные носочки с теплой батареи, и самый вкусный кусочек кому? – конечно, конечно, тебе, радость моя.

И вдруг все это позади.

Еще вчера ты был центр мироздания, прекрасное и несравненное солнце, сегодня – занюханный болид в круговерти холодного космоса. Нет, ты, безусловно, подозревал, что модель вселенной слишком уж идеальна, были-были сомнения – не дурак же, да, догадывался – есть тут некая фальшь. Слишком уж все вокруг протекало счастливо-солнечно, как-то даже с перехлестом, определенно подвох где-то таился. Но чтоб такой! Чтоб настолько!

Успешно преодолев мучительную пору полового созревания, ты уже не беззаботное дитя с лучистым взглядом, – кудряшки, матроска, – херувим на фоне полевых венков, утренних жаворонков и добрых собак борзых пород, но еще и не матерая особь мужского пола – сигарета, трость, перстень на мизинце, вечерняя щетина с духом английского одеколона и французского коньяка.

Ты – ни то ни се. Уже не гусеница, но еще и не бабочка.

Ты юн, неопытен, наивен – цинизм придет позже. Нет, не то чтобы с годами ты станешь умнее, просто научишься уворачиваться и прикрывать мягкие ткани и болевые точки. Научишься имитировать и симулировать. Подпишешь двусторонний пакт с самим собой, пакт о сотрудничестве и взаимопомощи. С годами процесс компромисса станет простым и почти приятным. Чем-то вроде облегчения после рвоты.

В юности впервые познаешь истинную суть одиночества. Космического, вселенского одиночества. Понимаешь, что именно одиночество лежит в основе твоего бытия. И именно поэтому в юности так важно иметь настоящего друга. Мне повезло – у меня был такой друг. И его звали Венька Шухов. Но история эта не про Веньку, а про его отца – Шухова-старшего. Про дядю Славу.

Мой отец не дожил до пятидесяти – инфаркт, я еще учился в школе, помню, меня вызвали в кабинет директора прямо с контрольной по химии. Помню, шел-гадал по пустым коридором, по гулким лестницам – чего я такого натворил, чтоб с контрольной да к директору? А через неделю дура-соседка с девятого, потеснив меня в угол лифта своим каракулевым телом, спросила доброжелательным тоном, каким обычно интересуются из так называемой вежливости о вещах вполне известных, вроде вчерашнего ливня или недавней поездки в Ялту; так вот эта каракулевая идиотка, невинно улыбаясь жирно напомаженными губами, спросила: «Ну что, папа умер?» Я по сей день пытаюсь найти приемлемый ответ на ее вопрос.