Осеннее наваждение - Олег Евсеев

— Благодарю вас, подпоручик. — Пушкин, горько улыбнувшись, сдержанно положил свою небольшую, но крепкую руку поверх моей. — Но в том-то и беда моя, да и всех поэтов, что каждый почитает своим долгом судить труды мои точно так же, как судит игру дешевого провинциального комедианта.

— Позвольте, — разгорячился Панафидин, — я служу в министерстве юстиции и по роду службы частенько езжу по России. Так вот, доложу вам, отчего-то точно так же все позволяют себе порочить наших чиновников и действия их, не имея ни малейшего представления об этой сфере. Мол, судейские — то, судейские — это… Так то — исполнение законности державной! — Он многозначительно воздел к низкому потолку толстенький палец. — А вы обижаетесь за критику на плоды вашего воображения, оформленные, так сказать, художественным образом!

— Да не обижаюсь я, сударь, — снова усмехнулся Пушкин, почти не глядя на чиновника. — Давно привык и к хуле и к похвале, одной только глупости не устал поражаться…

Панафидин оскорбленно поднялся, вытирая губы платочком, и, сухо кивнув, отправился спать. Я же, во все глаза смотря на поэта, внезапно осененный пришедшей мне в голову сумасбродной мыслью, холодея от собственной дерзости, выпалил:

— Александр Сергеевич, умоляю вас, не откажите в моей просьбе! — И, описав вкратце свое положение и чувства, испытываемые мною по отношению к Полине Матвеевне, попросил написать хотя бы пару строк для нее. Пушкин выслушал, не перебивая, ласково улыбнулся и, положив руку мне на плечо, сказал:

— Потому не откажу вам, подпоручик, что вижу в вас истинно русскую душу, любить и верить в лучшее способную. Сам таким был.

Этот листок, верно, еще многие десятилетия будет храниться у потомков Полины Матвеевны, я же немедленно затвердил его наизусть. Быстрым, летящим пушкинским почерком там было начертано:

Ужель, Полина, вам не в радость

Сего гвардейца простота?

Да, молод он, но эта младость,

Верней, чем чья-то слепота,

Когда льстецу медоточиву

Не видна ваша красота.

Улеглись мы заполночь, а когда смотритель стал будить меня, ни Пушкина, ни недалекого г-на Панафидина уже не было. Всю оставшуюся дорогу в столицу я держал в руках драгоценную бумагу, вспоминая те недолгие часы общения с гением, которыми столь щедро одарила меня судьба. Более мы не встречались, а спустя несколько лет я с горечью узнал о его смерти после дуэли с неким Дантесом. Не знаю, кто там был прав, кто виноват, хотя, по разговорам, последний вел себя явно дерзко, очевидно, по причине инородства своего, не представляя, с кем имеет дело. Во всяком случае, я бы предпочел выстрелить в себя, чем хотя бы даже ранить величайшего нашего стихотворца. Бог дал — Бог взял, что и говорить!

А вот и первые заставы Петербурга уж показались недалече. Боже, скорее бы! Едва доложившись начальству о возвращении из отпуска, я бросился разыскивать своего приятеля Августа, квартировавшего в одном из доходных домов на Литейном. Не могу сказать, чтобы он сильно обрадовался моему появлению, но я уже к тому времени привык к скупым чувствам барона — кровь есть кровь, это только мы — русаки — открыто выражаем то, что думаем и ощущаем. Еще мой папенька говаривал: «Тем и сильна земля русская, что мы коли пьем — так ведрами, а уж ежели бьем — так наповал!» Узнав о выздоровлении моей матери, впрочем, фон Мерк искренне поздравил меня, даже приказал денщику выставить бутылочку шампани.

— А что, Август, бывал ли ты без меня у князя? — с деланной небрежностью спросил я, наслаждаясь напитком и возможностью вытянуться на удобном, хотя и несколько потертом, диване.

— Да, бывал несколько раз, — скромно отвечал барон. — Все выражали тебе соболезнование и крайне беспокоились за состояние твое и матушки.

— А что ж Полина Матвеевна? — продолжал интересоваться я, тщетно пытаясь словами заглушить участившийся стук собственного сердца. — Здорова ли?

— Что же с ней сделается? Здорова, конечно. Хотя, помнится, с прошлой недели несколько мрачновата, но, уверен, это — всего лишь обычные девичьи уловки.

— Уловки… с какою целью? — насторожился я.

— Ну, ты понимаешь, — несколько смешался фон Мерк, — просто женское кокетство — и ничего более.

— Так она с тобою кокетничала?

— Возможно. А отчего бы ей со мною не кокетничать? — с некоторым цинизмом спросил барон, насмешливо поглядывая на меня. — Или ты думал, что с твоим отъездом весь Петербург должен был не вылезать из церквей и предаваться унынию?

Несколько покоробленный этою фразой, я поспешил перевести разговор на другую тему, покамест обдумывая, как бы мне вывести невозмутимого остзейца на откровенность. Фон Мерк с удовольствием поддержал меня, живо описывая прелести вольготной службы в отсутствие государя, покинувшего столицу с целью обширной инспекции отдаленных российских провинций. Я слушал его, и меня ни на минуту не покидало ощущение какой-то недосказанности с его стороны, словно барон что-то скрывал от меня, и, клянусь, я начал догадываться, что именно.

— Послушай, Август, тебе не кажется, что пришла пора нам уже объясниться? — не выдержав, перебил я его словоизлияния.

— Не совсем понимаю, на какую тему, но… изволь, — после некоторого колебания тихо произнес фон Мерк.

— Мы никогда с тобою не обсуждали это, но, уверен, время настало, — мучительно подбирая слова, начал я. — Скажи откровенно, как ты относишься к Полине Матвеевне?

Фон Мерк долгое время молчал, этак задумчиво подрыгивая ногою и рассматривая игру пузырьков в бокале. Очевидно было, что отвечать ему не очень-то хотелось и он по привычке проигрывал в голове варианты своих ответов и их возможные последствия. Оторвавшись, наконец, от созерцания шампанского, он поднял на меня свои холодные голубые глаза и неохотно молвил:

— Она чрезвычайно мила и непосредственна, но едва ли может меня заинтересовать, если ты об этом…

— Ты сейчас искренен со мною?! — вскочил я.

— Ну разумеется, — усмехнулся барон, посмеиваясь над моею горячностью.

— Господи, Август, ты не представляешь, какой камень снял с моей души! — кинулся я обнимать его. — Я полюбил ее, и даже не представляю, чтобы я делал, если бы ты испытывал к ней те же чувства! Как твой друг я должен был бы уступить тебе и не мешать вашему счастью, но что бы я тогда делал со своим сердцем?

— Полноте, Павел, ты как дитя, — снисходительно похлопал меня по плечу фон Мерк. — Да разве в Петербурге только одна девица на выданье? Да и потом, рановато нам еще думать об этом.

— Как ты можешь так говорить? — накинулся я на него. — Она — единственная, она — просто прелесть! А сейчас не обидишься ли ты, ежели я покину тебя?