Возмездие. Поэма - Виктор Гюго

И вот две тысячи лет почти

Он нас зовет, не пряча грусть,

Показывая руки во крови.

От имени пророка Рим царит.

Из трех святых кругов отлита

Тиара Ватикана;

Круг первый – собственно корона,

Петля от виселиц Вероны,

И кандалы тирана.

Мастай надел тиару – глянь!

Без страха… О, бог мой!

Ну ж, ты, Лазарь! Встань!

Пойдем со мной!

И тюрьмы воздвигли навеки.

Ты слышишь? Беснуются реки,

Окрашены кровью людской;

Плач вдов о родном человеке,

О, спящий, прерви свой покой!

На море корабль, ожидая, стоит,

И матери скорбные плачут навзрыд;

В руках врагов их сыновья;

Скорбят на дорогах в трагический час;

И слезы, по каплям стекая из глаз,

Рождают досаду в сердцах.

А иудеев род скупой

Ликует в час ночной … —

О, Лазарь! Лазарь! Встань!

Пойдем со мной!

Но кажется, проснулся он!

А может, это просто сон,

Жужжание сумрачного роя?

И в улье пчелы, в унисон

Набату пенного прибоя?

А Цезари? Позор забыв,

Лишь дремлют под симфонии

От Балтики и до Альпийских скал;

Народы в сумрак завлекли.

Горн слышен: Спите, короли!

Осанну деспотам поет орган!

Хваленьям этим есть ли грань?

Лишь колокольни бой … —

О, Лазарь! Лазарь! Встань!

Пойдем со мной!

Джерси. 9 ноября 1852.

III. Воспоминание о ночи 4-го

У этого ребенка две пули в голове,

Дом был достойным, скромным, с цветами в дворе;

И у портрета верба святая в уголке,

И бабушка в слезах на выцветшем лице.

Раздели мы его; недвижный, бледный рот,

В глазах его холодных немая смерть живет;

Казалось, его руки так жаждали тепла…

В кармане затерялась ненужная юла.

Просунуть палец можно в дыру на голове,

На ежевике кровь застыла во дворе.

А череп мальчугана был, как древесный сруб,

И бабушка смотрела на этот детский труп,

Все повторяя: Боже! Как бледен, просто страх…

И бедные волосики прилипли на висках!

Потом мальчишку нежно руками обняла,

Заплакавши. А ночь темнее мглы была.

И раздавались выстрелы на улицах глухих.

– Похоронить бы надо, – сказал кто-то из них,

И покрывало белое достал в чужом шкафу,

А бабушка тогда нагнулась к очагу.

Как же согреть того, кто сном холодным спит?

Увы! Того, кто умер, уже не воскресить!

И не согреют больше земные очаги!

И подойдя к ребенку, взялась за кисть руки,

В измученных руках остался только прах!

В ее глазах то гнев, то беспробудный страх,

– Ведь не было восьми! Каким смышленым был!

И в школе каждый педагог дитя мое любил.

Ах, господин, внучок мне помогал писать!

Теперь что, и детей уж будут убивать?

О. боже мой! Ну, кто поможет мне теперь?

Разбойники проклятые! Повсюду сеют смерть!

Ведь только утром этим играл перед окном,

Они убили малыша, и всё им нипочём!

Он улицу переходил, они стреляли тут.

Месье, он был так добр и нежен, как Иисус.

Я старая, и, может быть, уйду я насовсем,

И Бонапарту этому так нужно всё зачем?

Уж лучше вместо внука убил бы он меня! —

Сказала и замолкла, судьбу свою кляня.

И плакали мы вместе над детскою судьбой.

– Но, что же будет дальше? И как теперь одной?

Ну, объясните мне, как жить и для чего?

Ведь больше нету никого. Родным был только он.

Зачем же он убит? Ответьте напрямик.

Он не кричал повсюду: «Vive la république!» —

Стояли мы серьезные, склоняясь головой,

И траур разделяя с бессильною слезой.

«В политике непросто всё разумом понять!

Поверьте! Всё так сложно, Вам не под силу, мать!

Наполеон – князь бедный, но любит он дворцы,

Отличных лошадей, богатые ларцы,

И деньги для игры, свой стол и свой альков,

Охоту; в то же время, он сам спасти готов

Религию и общество; но вот какой вопрос —

Мечтает о Сен-Клу в венке из летних роз,

Куда придут почтить его высокие мужья,

Вот почему так нужно, чтоб бедная семья

И бабушка руками, дрожащими как тень,

Укладывала в саван родных своих детей.

Джерси. 2 декабря 1852.

IV. О солнца божественный лик

О солнца божественный лик,

И дикий кустарник вдали,

И грот, где слышны голоса,

Трава с ароматом земли,

Густой ежевики леса,

Священной горы белый склон,

Похожий на храма фронтон,

Немые утесы и дуб вековой,

Я чувствую, как призадумался он,

Печаль разделяет со мной.

O, лес и волшебный родник,

Лазурная гладь первозданной воды,

И озеро, полное лучиков света,

О, совесть природы и красоты,

Что помните вы о преступнике этом?

Джерси. 22 ноября 1852.

V. Покуда справедливость в бездне

Покуда справедливость в бездне,

И скипетр в руках бесчестных,

Покуда попраны права,

И гордость нации в упадке,

А межевых столбов в достатке,

Позором обесчещена страна;

Республика почтенных предков!

Великий Пантеон, залитый светом,

Бессмертный храм немых теней,

Они под куполом собрались здесь,

Чтобы у стен, где вечный крест,

Всевластье слышалось сильней.

Моя душа по-прежнему разбита

Пока лакействуют, пока забыты

Величие и правда, закон и чистота,

Истории неотвратимый взор,

Фемиды горестный укор,

И те, кто упокоился в тени креста.

Изгнание и боль терплю покорно,

Унынье, стань моей короной!

Люблю теперь лишенья и нужду!

Дверь, поколоченную ветром,

И горя силуэт бесцветный,

Пришедший поутру.

Несчастье, испытания терпя,

Люблю ту сень, где я нашел тебя,

И вас, о чем душа поёт,

Достоинство и вера в добродетель,

Свобода, моего изгнания свидетель,

И преданности прерванный полет!

Джерси. Мне дорог этот берег,

Английский флаг полощет ветер,

Свободы защитив покой.

И черная вода с приливом странным,

Корабль – немых просторов странник,

И волн таинственный прибой.

Люблю я чаек в море сонном,

Несущем бисерные волны,

Что с бело-пепельным крылом,

То утонув в гигантских водах,

То снова устремляясь к звездам,

Как душу покидает боль.

Люблю торжественный утес,

Где вечны стон и горечь слез,

И совесть, обожженная плетьми,

Как волны у отвесных скал,

Бьет прямо в сердце наповал

Скорбящих над погибшими детьми.

Джерси. 10 декабря 1852.

VI. Другой правитель

I

Так значит, все старье ушло, и вот ваш консулат!

В погожие деньки, когда ничто не досаждало,

Ни лай бульдога и ни гневной гидры взгляд;

Как вражеский агент! Как буря, кидая кедры вряд,

Чтоб вам на голову обрушить, и в эти дни

За неимением Терсита, они подлее не смогли

Найти Дюпена, на нем остановили взгляд.

Когда ты пашешь, сеешь, глаз темных не смыкая,

Они уж предали народ, неся ему измену,

Шута Бобеша президентом называя,

В противовес Мандрену.

II

Звучал, как калебаса, его бесстрастный глас,

Блестящему оратору – насмешки и напасти

– Глупцы! Убогой, низменной душе дают подчас

Вершины безграничной власти;

В один прекрасный день, всему пришел конец,

Солдат с мечом в руках, оставив темный угол,

Вошёл в тот храм богов, где для людских сердец

Забрезжила заря, раскинув алый купол!

Сжигают там и тут пред алтарем закон,

Честь, долг взывали его к разуму, борясь,

– Сядь с молнией в руке на свой курульный трон! —

Увы! Он тихо погрузился в грязь.

III

Пусть будет там навечно!

И пусть всегда там спит!

Пусть гнусное виденье вовек исчезнет прочь.

Пусть растворится там!

И пусть в огне сгорит!

И черным станет, будто ночь!

И даже разыскав его, порой не различить

В уродливой клоаке, зияющей во тьме!

Все то, что тащится и то, что силится ползти,

Перемешается в своем небытие!

История о нем не вспомнит с этих пор,

И скажет, увидав его в грязи грехов:

– Да, кто это такой? Стране принес позор,

Отныне это имя затерлось средь веков! —

IV

О, если б эти грешники попали в ад,

Их дьявол не изгнал бы их в своей надменной желчи!

Поэты! Те, что палицей суд праведный вершат,

Отобразите этот темный век пожёстче.

Не правда ли? От пропасти, где правосудья крах,

Надежда убегает с пылающим лицом,

Скажите же, ты, из Патмоса затворник и монах,

Ответь ты, Данте, ты, Мильтон,

И ты, старик Эсхил, друг плачущей Электры,

Как сладостна должна быть месть кому-то,

Влепить пощечину плутам от духов щедро,

Андре Дюпену от убийцы Брута!

Брюссель. 24 декабря 1852.

VII. В пассивном повиновении

I

O, бойцы-второгодки! О, войны! О, стяги!

На короны тиранов вы подняли шпаги,

Против прусских, австрийских атак,