Огонь в океане - Ярослав Иосселиани

Вернувшись из мачуба, Габо стал рядом с дедушкой, опершись о свою длинную муджвру. Я успокоился: человек этот казался страшным только тогда, когда причитал. Он наклонился к дедушке и совершенно изменившимся, тихим голосом произнес:

— Хороший был человек покойник, да и в хорошее время умер. Многих в Сибирь пошлют, а там и хоронить некому. Как собаки мрут, их в реку бросают или волкам на съедение дают. Большевикам  всем придется в Сибирь идти, всем. Уж с ними-то Игнатэ церемониться не станет, — продолжал Габо.

— Игнатэ и с другими церемонится только ради взяток, двенадцать молний ему на язык! От него милости не дождется даже собственная мать, — ответил дедушка.

— Что ты, Гиго! Посмотри, как хорошо мы живем сейчас, давно никого не арестовывали. А Игнатэ хорошо ко всем относится, — сказал Габо и посмотрел вокруг себя, как бы ища поддержки. Но все вокруг молчали.

Молчание прервал дедушка:

—  «Поп сыт, думает, и дьякон сыт», — гласит пословица. Ты живешь хорошо, думаешь, что и все так? А нам сейчас уже все равно жить или не жить. Говорят, что в Сибири не хуже, чем у нас в Сванетии.

Услышав слова дедушки, несколько мужчин перекрестились. Кто-то громко произнес:

— Великий Шалиани, избави всех наших близких от Сибири...

— Эх, Гиго, Гиго, стар ты, а вразумить своих сыновей не можешь! Погубят весь ваш род Аббесалом и Ефрем. Большевики прокляты богом, — не унимался Габо.

— Эх, Габо, Габо, хоть ты и не так стар, как я, но зря связал свою судьбу с врагами сванов! Мудрая пословица говорит: «Не лезь туда, куда голова не лезет — голову потеряешь». Смотри, народ наш долго терпел. Может так случиться, что вместе с приставом и всех вас, подхалимов, уничтожат... Берегись!

— Ах ты, гвеф из гвефов! Как смеешь мне угрожать, безбожник! — закричал своим страшным голосом Габо.

Он сделал угрожающий жест, а дедушка, в свою очередь, схватился за рукоятку кинжала, отбросив в сторону муджвру. Не знаю, чем бы кончилось все это, но стоявшие вокруг напомнили, что надо уважать покойника, непристойно у гроба ссориться. Я поднял дедушкину муджвру и подал ему. Он  никак не мог уняться и бросал вслед оттесняемому народом Габо:

— Вы все Абхалиани, вся ваша семья — враги бедных сванов. Придет время — в Ингур сбросим!

Габо, находящийся уже на другом конце двора, потрясая своей муджврой, кричал:

— А вы, Иосселиани, бунтари! Вы всегда против всех властей. Вас в Сибирь надо. Там ваше место!

— Добрый день, Гиго! — как из-под земли вырос Теупанэ. — Умер Зураб, а? Дорога ему в рай, хороший был человек... очень хороший!

— Да, хороший был человек! — отозвался дедушка, успокаиваясь.

— Зачем ты поссорился с Габо, ведь он завтра все передаст приставу, — покачал головой Теупанэ.

— Тысячу молний на голову его матери! Я уже стар, мне ничего, не страшно, со мной ничего сделать нельзя.

— А дети? Их жалко...

— За детей дети и отомстят. Их у меня много! — гордо ответил дедушка.

Где-то затянули протяжную похоронную песню — зеар. Песня была как живая; она то взлетала в высь, то замирала и была чуть слышна. Слов у нее не было, она была немой, но и без слов она звучала скорбно и взволнованно.

Зеар становился все громче и громче. Теперь пели во весь голос. Из мачуба показался гроб. Впереди процессии встали поп и дьякон. Все медленно направились к кладбищу.

Как только процессия вышла на улицу, к попу подошел пожилой мужчина, сказал ему что-то и сунул в его карман руку. Я сейчас же осведомился у дедушки, что же он делает. Дедушка ответил, что сейчас начнется разорение для всех родных.

Поп остановился, повернулся к покойнику и поднял свой крест. Теперь я мог хорошо рассмотреть его. Это был совершенно седой старик. Белые волосы его резко выделялись на черной с серебром рясе. Казалось, что он надут, так кругла была его фигуpa, на которой шаром лежала белая, непомерно большая голова.

— А что он хочет делать? — воскликнул я.

— Первый раз на похоронах? — спросил шедший рядом мальчик и, не дождавшись ответа, пояснил: — Он молиться сейчас будет, родственники платят попу, а он за это лишний раз просит бога, чтобы тот получше устроил покойного. Чем больше таких молитв, тем лучше. А на похоронах вкусный кабэаб,* очень вкусный, покушаем, — неожиданно переменил он тему разговора. — А ты что, из Лахири? Что все за дедушку держишься, боишься?

* Кабэаб — пресная лепешка.

Я утвердительно кивнул головой. Мальчик тихонько рассмеялся и сказал:

— Не бойся. Мужчинам нельзя бояться.

Поп побрызгал святой водой, и процессия пошла дальше. Потом вновь подошел кто-то из родственников, сунул попу в карман деньги, и опять все началось сначала. Раз двадцать мы останавливались, пока дошли до кладбища. Под конец я со страхом смотрел на тех, кто делал хоть один шаг вперед. Мне казалось, что это новый родственник идет к попу. Остановки ужасно надоели.

По взглядам людей, шедших с нами рядом, я видел, что все устали и хотят есть. Обычно перед похоронами никто дома не ел, надеясь на сытное угощение.

Я принялся вслушиваться в слова молитв. Поп говорил все время что-то непонятное. Я не замедлил сказать об этом дедушке.

— Мы не знаем, на каком языке и что говорит поп, он может даже нас ругать, а мы ничего не поймем, — за дедушку ответил Теупанэ.

— А ведь верно, — спохватился дедушка, — двенадцать молний ему на язык!.. Хм, конечно, тех, кто не заказывает ему молитвы, он ругает и желает дорогу в ад. Ни у меня, ни у тебя нет на молитвы денег, вот он и ругается и просит бога, чтобы тот нас в ад направил. 

Кладбища в Сванетии устраивались обычно в центре села. В Жамуже это была небольшая площадка, на которой кое-где виднелись почти сравнявшиеся с землей плиты черного сланца. Пока плита не покрывалась землей, родственники покойного приходили к ней и оплакивали покойного. На этих площадях-кладбищах устраивались всевозможные празднества и собирались сходки.

После того как все обряды были выполнены и гроб благополучно опущен в яму, вырытую недалеко от кладбищенской церквушки, все собравшиеся уселись вокруг могилы и принялись за еду. Угощение состояло из большого кабэаба и араки.

Стали произносить тосты с пожеланием покойнику попасть в рай и длительной жизни родственникам.

Дедушка, Теупанэ и я сидели во втором кругу, довольно далеко от могилы. Ели мы с аппетитом, но ни дедушка, ни наш сосед Теупанэ почти не пили. Дедушка брал передаваемые по кругу глубокие деревянные миски с аракой и, говоря: «Пусть наш Шалиани укажет дорогу в рай бедному Зурабу...», отпивал глоточек и передавал Теупанэ.