Памятник неизвестному манагеру - Сергей Шведов

Я урвал там солдатский бушлат, ватные штаны и пару почти не дырявых свитеров. На голову натянул подшлемник сварщика и полушерстяной платок. На свалке мне попались добротные рабочие сапоги. Но самая большая удача — пара солдатских рукавиц с двумя пальцам — для большого и указательного. Правда, обе перчатки на правую руку, но это полбеды.

Беда была с едой, когда выпал глубокий снег и засыпал продовольственные склады, стоявшие почти без крыш. Суп в пакетиках и брикеты с кашами, пусть даже просроченные и попорченные мышами я выискивал на развалинах столовой для шахтеров, где в снегу ковырялись палками и мои коллеги по несчастью.

Никто из хомячков даже не пробовал охотиться, хотя дикие козы и лоси почти каждый день забредали в поселок. Про зайцев и белок даже говорить нечего. Но, чтобы охотиться сообща и загонять добычу, нужно иметь хотя бы примитивные навыки совместной жизни в согласии с другими, чего манагеры не знают при всей их напускной корпоративной солидарности — «наш офис — дружная семья».

Сосновые почки, хвоя да остатки пищеконцентратов со свалки составляли весь рацион беженцев.

В феврале грянули самые трескучие морозы. Полуживые от голода манагеры даже нос боялись высунуть из своих укрытий под землей, чтобы разжиться съестным на свалке.

И тут случилось неизбежное.

Однажды из дальнего конца подземной горной выработки потянуло нестерпимым для голодного человека запахом жареного мяса.

Я сразу все понял. И когда в штреке передо мной замаячили крадущиеся тени, я крепче сжал в руке прут стальной арматуры и рванул вверх по крутому шурфу к светлому пятну — там был выход на поверхность, засыпанный снегом.

Я не знал, куда бегу по заснеженному лесу, но лишь бы подальше от людоедов. Пусть уж меня сожрут волки или заломает медведь-шатун, но только не наполовину беззубые от цинги челюсти моих коллег по прошлой офисной жизни.

К концу дня лес поредел, и багровые лучи заходящего солнца превратили стволы вековых сосен в столбы из розоватой меди, какой она бывает на свежем срезе медного прутка. На самом нижнем суку разлапистой сосны, но все же достаточно высоко над землей, висел на толстой веревке массивный сундук, слаженный из тонких бревнышек. Тут даже офисный хомячок догадался бы, что передо мной был тот самый лабаз, где охотник-промысловик хранит съестные припасы от прожорливого зверья.

До самой темноты я перепиливал перочинным ножиком веревку, пока лабаз не сорвался и буквально пропал под снегом. Я спустился с дерева, шагнул к тому месту и сам как сквозь землю провалился.

Это была глубоченная яма, вырытая для ловли зверя или просто глубокая промоина. Она была под завязку засыпана сухой хвоей и листвой. На самом низу ямы было так тепло, что я буквально испытал блаженство, как у теплой печки. Хвоя и листва, перегнивая, выделяли это благостное тепло, которое спасло меня от замерзания в лютые морозы.

От голода меня спасало содержимое лабаза — мешок мороженых пельменей, три пласта свиного сала и стеклянная банка с каким-то незастывающим жиром — барсучьим и рыбьим, не офисному менеджеру в этом разобраться.

На чужих припасах я продержался до апреля. Хозяин их так и не объявился. С приходом солнечных дней я стал чаще выходить из моей берлоги по твердому, как лед, снежному насту полюбоваться на яркое солнышко.

Позавчера сюда на опушку леса забрел северный олень, подранный волками. Наверное, тот самый, которого вы искали, потому что на нем оставались обрывки упряжи. Я погнался за ним со своим перочинным ножичком. Олень — от меня. Хоть он и сам едва стоял на ногах, но я шагал ничуть не тверже. Потом я споткнулся и упал в сугроб, где меня и нашли. Вашего оленя волки съели, а мной побрезговали…

Вот я вам уже все о себе рассказал. И теперь выслушайте самые главные слова, которые я прошу передать любому менеджеру из большого города, какого только встретите… Человек не может жить один… Человек не сможет выжить неумехой… И вообще экзамен на гордое звание человека он сдаст только тогда, когда своими руками смастерит хотя бы табуретку, вставит капсюль в гильзу, насыплет в нее пороху, запыжит его, потом туда — дробь и снова пыж. И под конец запрессует патрон, возьмет ружье, пойдет в лес и подстрелит зайца, чтобы накормить себя и других. Я об этом только смотрел по видео, но никогда не пытался проделать сам. Или на худой конец пусть он или она весной вскопает сотку земли, отборонит почву и выберет из нее сорняки, посадит картошку и осенью соберет урожай, чтобы сохранить его в погребе до следующего лета. Только когда он хоть что-то сделает своими руками, лишь тогда его можно назвать человеком. А так это просто беззащитный хомячок или хищник-людоед, заедающий чужие жизни… Я все сказал… Уже — все…

8 Огненное погребение

Охотники-хындэганы в оленьих парках и торбасах терпеливо выслушали последние слова последнего манагера и закрыли ему глаза, хотя умирающий еще дышал.

— Хороший человек. Русский человек, однако?

— А может, не русский.

— Все равно похоронить надо. Похоронить по-человечески, а то дух его будет по лесам и тундре шататься, как медведь без сна. Опасно, однако. Вон сколько злых духов из мертвого города вышло! Уже тесно от нечистой силы. Духам наших предков от них покоя не будет, если всех беглых не похороним.

— Он ведь еще живой.

— Помрет, пока довезем.

— А куда повезем?

— В полудне пути на лыжах на теплую сторону неба готова погребальная поленница. Хоронить будем с песнями для духов умерших предков.

— Для себя дрова рубил?

— Однако, для себя. Но для хорошего человека не жалко.

— А где же ты гореть будешь, если помрешь? Может, завернем его в шкуры и подвесим на веревке у тонкой березки на самом верху? Росомаха не подберется. Летом вернемся, закопаем.

— Нет, летом мы откочуем в холодные края. Кто его заберет? Пошли за мной.

— Туда, где военные когда-то стреляли?

— Точно.

Через полдня они действительно вышли на голое пространство, где когда-то был военный полигон. На подтаявших прогалинах можно было заметить воронки от разрывов снарядов.

Погребальная поленница была сложена под торчавшей из-под снега хвостовым оперением вверх неразорвавшейся ракетой класса «земля-земля».

— Пусть эта железяка будет памятником хорошему человеку.

— Однако, и место легко запомнить по этой штуке. Не жалко тебе дров?

— Придется еще долго жить, пока новую погребальную поленницу сложу.

Они уложили мертвого на дрова черным обмороженным лицом кверху.

— Пусть на небо смотрит, куда сейчас уйдет. Это ведь последний русский в наших местах. Других уже не будет. Жалко, бубна не захватили.

— Жалко, что русскому народу духи так мало воды и соли отмеряли, шибко помирают, однако.

— Да, мы, хындэганы, жили тут до них и после них жить останемся, чтобы их похоронить по-человечески.

— Всех похороним, а сами останемся, однако. Русский был народ добрый. Старики рассказывали, как русские их учить в Ленинград возили.

— Ага, когда хындэганка в чуме рожала, от русских вертолет с доктором прилетал. Еще доктор зубы щипцами рвал, а не оленьим сухожилием, как шаман. От русских у нас была сгущенка.

— А что это такое?

— Как молозиво оленухи с сахаром, только слаще.

— Может, кто еще вместо русских к нам придет, доктора и учителя пришлет.

— Нет, в наших краях только русские прижиться смогли. Да и чужие нам доктора не пришлют, это русские были слишком добрые когда-то.

— Пошли, однако, назад к себе. Нельзя смотреть, как угли погребального костра рассыпаются. В них можно дух мертвого увидеть, а кто его приметит, тот сам скоро к духам отправится.

Когда охотники отошли достаточно далеко, полупрозрачное, с фиолетовыми прожилками пламя от ровной кучи сухих березовых поленьев уже лизало изъеденный коррозией корпус неразорвавшейся ракеты. Искры от жарких углей разлетались во все стороны. Из-за их треска даже человек с чутким слухом не услышал бы, как внутри ракеты что-то щелкнуло, а потом тоненько затикало.

Когда охотники обернулись на грохот разрыва, они над местом могилы увидели только облако дыма и вздыбленной земли. Дым уходил вверх и быстро рассеивался, а частицы почвы еще быстрее осыпались на землю, превращая белый снег в грязное месиво.

Конец.