Мужская школа - Альберт Лиханов

Потом послышались взрослые шаги, и мужской голос гаркнул:

— Всем на место!

Я барахтался на полу, стараясь стянуть с себя тряпку. Это оказалась не тряпка, а чёрный халат, какие носят школьные нянечки. Ещё на полу я понял, что бедный мой нос всё-таки разбит — из него капала кровь. Страшно болели руки. Ладони с тыльной стороны были в ссадинах. Болела спина, плечи, живот — всё болело во мне и на мне, кроме, разве, ног.

Сквозь какую-то пелену я увидел директора, он смотрел не на меня, а на класс, в ту же секунду ворвалась наша классная, подбежала ко мне и стала гладить по плечам. Но от этих её нежностей мне стало больно, я вырвался и вышел в коридор.

Странно, я не бежал, а шёл. Перемена ещё не кончилась, в коридоре и на лестнице было полно народу, и все расступались передо мной, как перед прокажённым или героем.

Сначала я хотел пойти в туалет и там помыться. Зоя Петровна, которая двигалась за мной неотступно, повторяла, чтобы я зашёл именно туда или, наконец, в учительскую. А я хмыкнул: ещё этого не хватало.

Затем я спустился вниз и вышел на улицу. Всё так же уверенно и непреклонно я пересёк дорогу и скрылся за углом.

Учительница осталась в школе, а я теперь принадлежал только себе. И только тут я побежал.

Рядом с нашим оврагом был ещё один, там, прилепившись к склону, стояла избушка с длинными деревянными лотками, где женщины полощут белье.

Сколько раз я был здесь с мамой, сколько часов просидел на лавке с книжкой в руках или просто так, глядя, как женщины хлещутся в лотках, по которым мчится прозрачная, почти невидимая глазу струя.

Наверху, на косогоре, чуть выше конька, бьют два сильных родника. Они окантованы деревянным заборчиком, а от этой малой запруды деревянные желоба направляют воду в избушку.

Я пробовал, конечно, эту воду, ледяную даже в самую жару, знал её спасительные свойства, и теперь ноги сами несли меня к роднику.

Я упал на деревянный бортик, набрал побольше воздуха в грудь и окунул голову, пока не заломило в висках. Холод заморозил боль, и тогда я опустил в воду руки.

Потом разделся, стащил свой китель, рубашку, майку, оглядел ссадины на плечах и животе, смочил их водой.

И тут я задрожал. Зуб на зуб не попадал. Что-то такое со мной случилось. Слёз не было, боли не было только эта неостановимая дрожь. Похоже, вот так выходили из меня боль и обида.

Я подхватил рубашку, майку, китель и, волоча их по земле, двинулся в сторону дома.

11

Вечером к нам домой пришла классная, принесла мой портфель ведь я его в школе оставил; и долго о чём-то говорила на кухне с мамой и отцом. Но я ничего не слышал. Я лежал под одеялом, и меня трясло, хотя я выпил не одну чашку чая с малиной.

В общем, я схватил воспаление лёгких с осложнением на среднее ухо, и больше месяца провалялся дома. Меня хотели положить в больницу, но мама уговорила врачей, взяла неделю без содержания и поначалу, пока я хрипел и кашлял, сидела со мной, отпаивая чаями и микстурами.

Потом, когда полегчало, я остался один.

Лежать целыми днями, поверьте, нелёгкое занятие. Да ещё если дома ни души, а на улице льёт затяжной осенний дождь. Поначалу, конечно, я спал целые дни и лишь ненадолго просыпался, а потом, когда полегчало, подолгу лежал, прислушиваясь к окружающим звукам.

На комоде громко тикали часы, что-то шуршало под обоями. К форточке иногда прилетала синица и стучалась, будто просилась в дом, может быть, замазку выковыривала. Иногда на улице поднимался ветер, и тогда струи дождя ударялись в стекло, царапаясь, словно живые.

Там, за окнами, холодно и неприветливо, а дома отец с утра пораньше натапливал печку, и мне было тепло и уютно.

Наверное, я всё-таки поправлялся, потому что часто плакал. Незаметно, вдруг и без всяких причин глаза наполнялись слезами, а стряхнув их и сделав два-три глубоких вдоха, я чувствовал себя гораздо легче. Болезнь по-разному выходит из людей, слезами — тоже. Слёзы ведь горько-солёного вкуса, это всем известно, вот, наверное, житейская горечь и выходит из нас вместе с ними.

Вы замечали? время в детстве течёт гораздо медленнее, чем потом, и это объясняется множеством впечатлений, выпадающих на единицу времени. Повзрослев, вы не всегда замечаете дождь, солнце, громкий ход часов, шуршание какой-то живности за обоями, мысли сосредоточены на чём-то, по вашему мнению, гораздо более значительном, и всё, что помещается между этими значительными событиями, сознание словно бы пропускает, как лишнее и пустое. Напрасно!

Ведь мы живём каждую секунду, и нет пустых и ненужных мгновений, вот что. Внимательно послушать другого и улыбнуться ему, полюбоваться лучом солнца, который пробился к твоей ладони сквозь плотные облака и оконные стёкла, задуматься над прочитанной страницей интересной книги, мысленно повторяя, что сказал и подумал её герой, когда всё это происходит с нами не спеша, оставляя свой след в памяти и чувствах, это и есть нормальная скорость жизни, внушающая нам чувство наполненности и интереса. А когда, повзрослев, мы без конца спешим, подстёгивая себя стремлением к целям важным и мнимым, когда, став независимыми, мы жалеем своим близким доброго слова и внимательного взгляда, считая, что это само собой разумеется, когда мы несёмся вперёд, манимые удачей или делом, — вот тогда-то и начинает жизнь наша, будто детский волчок, разматываться, ускоряясь, и мы не замечаем в этом ускорении своего собственного конца.

А детство счастливо тягучестью, медленностью своих дней; яркостью красок и резкостью запахов; способностью удивляться, радоваться мелочам и замечать подробности; влюблённостью в тёплую речку, белоснежно-слепящие облака; сердечным волнением при виде красивой марки; радостью обладать заветной спичечной этикеткой; ощущением типографского запаха новой книги…

Скорость детства зависит обратно пропорционально от множества событий, точнее — от множества впечатлений, оставляемых самыми разными, в том числе очень простыми событиями.

Лёжа в постели, я наслаждался протяженностью своих безлюдных дней и полюбил одиночество.

Когда мне совсем уж полегчало, я попросил маму взять в библиотеке самую замечательную книгу, и она принесла огромнейший том надо же, в ней было больше тысячи страниц, а называлась она, конечно же, прекрасно: «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский». И написал её человек не с какой-нибудь простой фамилией Иван Иванов, Петр Петров или даже Лев Толстой, а Мигель де Сервантес Сааведра — послушайте, как звучит!

Хе, даже с самой первой строки стало ясно, что мама моя не ошиблась и принесла действительно необыкновенную книгу. Да вы только вчитайтесь! «В некотором селе ламанчском, которого название у меня нет охоты припоминать, не так давно жил-был один из тех идальго, чье имущество заключается в фамильном копье, древнем щите, тощей кляче и борзой собаке».

Честно сказать, я не всё понимал, ведь события, которые происходят в этой дивной книге, находятся очень далеко и давно от нас, а многие слова так я вообще встречал впервые, зато самая главная мысль полюбилась мне с первых же строк: я был чем-то похож на Дон Кихота. Да, да, не смейтесь! Хоть он старик, а я мальчишка и мы живем в разных веках, его одиночество, его странности, его желание добиться справедливости были почти моими.

Все люди, окружавшие странного рыцаря, издевались над ним, не хотели его понять а разве со мной было не так? Вырастая, я понял, что во мнении многих, Дон Кихот это человек, который воюет с ветряными мельницами, мол, разве есть в этом хоть малый смысл, разве можно победить мельницу, лопасти которой ветер знай себе крутит, несмотря ни на какие помехи. Вроде как, дескать, это клинический случай чудачества.

Да, но ведь в книге есть и другие случаи, поясней, если кто-то что-то не понимает. Например, как Дон Кихот разгоняет стадо свиней. И пусть ему кажется, что он развеял целое войско всадников, ясно же, что он разгоняет человеческое свинство, воюет с ним!

Ну а выражения какие замечательные, я таких нигде не читал!

Встав с кровати на холодный пол и укутавшись, как плащом, одеялом, я разучивал потрясающие восклицания:

Благоразумие вашего неблагоразумия по отношению к моим разумным доводам до того помрачает мой разум, что я почитаю вполне разумным принести жалобу на ваше великолепие!

А ведь это не что другое, как вызов на поединок. «Вот бы сейчас так!» думал я. Прийти в класс и Герке Рыбкину брякнуть.

Или вот Нинке Правдиной продекламировать:

Всемогущие небеса, при помощи звёзд божественно возвышающие вашу божественность, соделывают вас достойною тех достоинств, коих удостоилось ваше величие!

«Соделывают», ничего себе! И хотя Мигель де Сервантес Сааведра сам эти изречения выписал из каких-то там рыцарских романов, чтобы слегка поиздеваться над рыцарем Печального образа, мне Дон Кихот никаким сумасшедшим не казался. Милый, одинокий, никем, даже Санчо Пансой, не понимаемый человек — вот и всё!