Вторжение - Гритт Марго

Спустя двенадцать недель после похода в горы Лара вышла из автобуса, не доехав всего одну остановку до женской консультации. В салоне над дверью висела выцветшая наклейка: «Я тоже хочу жить», а ниже, под рисунком эмбриона с водянистой головой, заглавными буквами шла надпись: «Аборт – это убийство». С Лариных плеч еще не сошли синяки от материнских пальцев. «Не пущу, не пущу. Грех какой!» Лара вырвалась, а в автобусе почувствовала, что ее сейчас стошнит. Напилась газировки из автомата и дальше шла пешком. Мелкие пузырьки опускались по пищеводу вниз – Лара представляла, как они бомбардируют и уничтожают базу пришельцев, незаконно вторгнувшихся на ее территорию.

Лара сняла джинсы, трусы, задумалась, снимать ли носки. Решила остаться в них, но натянуть сверху бахилы. Поскользнулась на кафельном полу, постелила тонкую голубую пеленку, села. Из щели в окне задувало, и голые ноги покрылись гусиной кожей. Лара положила голени на подставки, старалась дышать ровно. Когда в регистратуре она спросила: «А женщины нет?», девушка за стойкой, которая казалась младше Лары, только закатила глаза: «Что вы как маленькая, ей-богу». Лара услышала шаги. Пока врач натягивал перчатки, она сказала:

– Предыдущая гинекологиня назначила повторный…

– Кто-кто? – перебил врач с усмешкой. – Ноги расслабьте, девушка.

Лара расслабила ноги, но сжала обеими руками подлокотники так, что стало больно ногтям. Врач наклонился.

– Ну хоть бы побрились, что ли, – недовольно пробормотал он.

Лара зажмурилась, вжалась в твердую спинку кресла. Щеки покалывало, будто она нырнула в ванну с газировкой. Вспомнила, как ехала на переднем сиденье рядом с дядей Андреем. Радио не ловило, поэтому ехали в тишине, только тоненько дребезжали пустые бутылки в багажнике. Худая блондинка в отражении очков-авиаторов нарочно расставила колени, чтобы мужская рука, тянувшая за рычаг коробки передач, коснулась ее кожи. Тогда тело в последний раз принадлежало только ей.

Поддеть, сковырнуть. Не вышло. Слишком поздний срок.

Лара вышла из женской консультации и открыла фейсбук[7], чтобы предложить то, что прилипло к ней изнутри, дяде Андрею. Наверное, теперь просто Андрею. Первым в ленте выскочила публикация с двумя фотографиями на фоне золоченых маковок церкви. Тетя Таня подписала: #крестины. На одной незнакомая женщина в кружевном платочке держала на руках младенца. Мальчика. На второй Андрей, так похожий на того американского актера с отросшими волосами, сгреб в медвежьи объятия жену и двух дочерей. У его третьей дочери, о которой он никогда не узнает, будут такие же серые глаза и совершенно дурацкая улыбка.

Из ряда предложенных смайликов Лара долго смотрела на тот, что плачет, а потом поставила «палец вверх».

– Pain! – выкрикивала Лара, запрокидывая голову. – You made me a, you made me a believer, believer![8]

Одним движением она выкрутила на колонках зазвучавшую песню группы Imagine Dragons на полную мощность, но кричала она еще громче. Прыгала вокруг, отбивая ногами ритм, хлопала в ладоши, прямо над ухом Мышки, прямо в ухо, в другое – ог-лу-ши-тель-но: «Pain!» – но та лежала в кроватке, легонько подергивая ножками, как прибитое насекомое, и не поворачивала головы. Все было напрасно. Мышка не реагировала.

Мышка родилась глухонемой, но первые месяцы плакала в голос, как другие младенцы, так что никто не заметил. Не плакала – выла. Лара запиралась в ванной, чтобы не слышать ее вой, выворачивала два крана одновременно до упора, а потом долго сидела в остывшей воде. Тело после родов не уменьшалось, оно будто расплывалось, расходилось по швам – по бордовым растяжкам, расползалось под ее пальцами, пытаясь занять весь объем ванны. Пока Ларина мать укачивала Мышку, Лара держала руки под ледяной струей из-под крана.

Про Мышкиного отца мать так ничего и не спросила. Подумала, наверное, про случайную связь с первым встречным или про неосторожного однокурсника с юрфака. Сказала только: «Воспитаем». В свидетельство о рождении вписали отчество Лариного отца.

Мать продала «наше бунгало». Вырученные деньги спускала на детских сурдологов из частных клиник, но без толку. Мать не смогла вернуться в ателье на прежний график, набрала работы на дом. Их квартира теперь утопала в тканях – жаккарде и органзе, – мать шила шторы. Швейная машинка стучала до поздней ночи. Лара пыталась быть мамой. «Не так», – твердила Ларина мать и бросала шитье, стоило той только взять на руки Мышку, неправильно поддерживая головку, или сменить ей подгузник, забыв о детской присыпке. Не так, не так, не так. Лара перестала пытаться. Лара почти перестала пытаться что-то почувствовать.

Каждый раз, когда Лара укладывала Мышку на живот и давала грудь, ей казалось, будто ее придавливает тяжелое медвежье тело, и сосок больно скручивало, как ручку магнитолы. Лара представляла себя набухающей от дождевой воды рекой, к которой припадал ребенок, мучимый жаждой, и осушал ее. Ей хотелось сбросить Мышку, отшвырнуть, смыть с себя волной. Молоко шло плохо, Мышка все время была голодной, выла круглые сутки. Ее щеки обсыпало, лоб шелушился. Врач запретил Ларе сладкое. Неделю спустя Лара сидела в ванной, втирала в кожу на бедрах скраб, который сводил с ума шоколадным запахом. В составе были указаны какао и тростниковый сахар. «Лара у нас сладкоежка». Лара запустила руку в банку, зачерпнула коричневую массу. На зубах захрустели кристаллы сахара. Потом Лару тошнило мыльной пеной.

Мать упрямо читала Мышке сказки.

– Зачем? – спрашивала Лара. – Она же все равно ничего не слышит.

В потрепанных книжках с картинками, которые нашлись в подъезде, взрослые отводили детей в лес, в самую глухую чащу, и там оставляли на съедение волкам.

«Я ведь не обязана ее любить, правда, девочки?»

«Мне говорили, окситоцин сделает свое дело, надо только подождать, но прошло уже два года. И ничего».

«Смотрю, как муж возится с сыном, и прямо зло берет».

«Сестра советовала пойти к психологу. А у нас денег на смеси не хватает, какой там психолог».

«Я начиталась про послеродовую депрессию, так вот это не она. Я просто ненавижу ее, ок?»

«Могу и ударить, когда ревет. Бесит».

«А мне приходится изображать любовь. Боюсь, что муж догадается».

«В природе вот волчица может съесть собственный приплод. И самка рыси. Попробуйте возразить самке рыси, ага».

«Жалею, что родила».

На рабочем столе ноутбука обои с Манхэттеном сменила стандартная тема Windows – будто на один из небоскребов навели мощную камеру и в кадр вместили единственное окошко, из которого лился синий свет. Лара больше не вспоминала про Нью-Йорк. Вместо того чтобы разглядывать карту, она теперь сидела на закрытом мамском форуме. Вбила в поисковую строку: «Я не люблю своего ребенка» – и набрела на сайт, где никто не оставлял комментарии: «Зачем рожала?», «Как таких кукушек земля носит!» или «Убей себя, тварь». Тех, кто пытался, модераторы здесь банили. Остальные, скрывая имена за безличными «Гость № …», признавались:

«Когда по ночам сопит, думаю, как было бы классно, если бы это сопение прекратилось. Навсегда. Мне даже его запах не нравится, а он все время лезет целоваться».

«Взяла ее на руки, забралась на подоконник. Не помню, как удержалась от того, чтобы сделать шаг».

«Хочу свою прежнюю жизнь. Не могу больше жить в этом аду».

Лара называла их «невидимками». Они существовали только в виртуальном пространстве форума – эти глубоководные рыбки с крошечными фонариками на лбах разевали пасти, нашпигованные зубами, и свободно дышали под толщей воды, где давление для людей было несовместимо с жизнью. Когда Лара по утрам выползала в сквер, толкая перед собой коляску, она вглядывалась в лица других женщин, которые вели за руку детей, или играли с ними на детской площадке, или также везли коляски, уткнувшись в телефон. Каждая из них могла быть «невидимкой». Вот одна кричит на мальчика, которого стукнули пластмассовым ведерком в песочнице, и теперь он захлебывается соплями: «Чего нюни распустил? Ты же мужчина!» Это она сидит по ночам на форуме и пишет, что не выносит запах сына? А вот другая тащит за собой расхныкавшуюся девочку: «Отдам тебя дяде, если будешь так себя вести!» Это она призналась вчера, что хотела выйти в окно?