Панк-рок для мёртвых - Яна Гецеу

— Ах ты, мерзавец! Хочешь без последней радости нас оставить? — взвизгнула Машка рядом и влепила мне крепкую затрещину. Я дернулся — больно все же, но легче не стало.

— Идите, идите! Нечего смотреть! — крикнула она, обернувшись, столпившимся вокруг мертвецам с жадными глазами. Они, ворча и глотая слюну, отошли к костру.

— Нет, ну надо же, стоило только его одного оставить… Эй, а ну–ка! Урод ты вонючий, вылазь! — и выволокла за шкирку одной рукой упырька, другой ловко заклеила рану листом. Тугобрюхий урод лениво отбивался, пьяно бормоча оправдания, и сваливая все на меня.

— Ай, да проваливай, ты мне мешаешь! — и раздраженно зашвырнула его подальше в траву. Села на колени, придвинулась. Распустила старую повязку, туго перемотала новую, пониже. Открылись ровные, аккуратные швы, но мне совсем не интересно, я смотрел на девушку. «Боже мой, вот что называют «прекрасной женщиной»! Завороженно следил, как она закончила, подняла огромные, как ночь, и темные, как небо, с искорками звезд от костра, глаза.

— Шут, милый, я тебя очень прошу, ну поживи еще! Ну, хоть немного, несколько дней! — уговаривала она меня, как ребенка, заглядывая в лицо и гладя по щекам. У меня щипало в глазах, я помотал головой, молча, боясь заплакать.

— Шут… Я тебя очень прошу! Ну почему ты не хочешь жить? Это же… только потом понимаешь.

Она отвела глаза, помолчала. Подняла их вновь:

— Шут, я ведь не помню уже, когда последний раз живого видела! Лет десять точно прошло…

И будто спохватившись, добавила: — Ну, ты же уже все и сам понял. Я думала тебе потом объяснить, но, наверное, все и так очевидно! Шут, мы мерзнем, и нам плохо! Кого убили, кто сам. Я вот… Эх, да ладно! Крови хочется, Шут, крови! Она живая, теплая! Даже кот мучается, — шептала она, торопливо целуя меня. Я закрыл глаза, по щекам, обжигая, бежали горячие слезы — острый контраст с её холодными губами. Образ Король встал передо мной — властный нежный, горький…

— Солнце мое, солнце… — прошептал я, прижимая девушку к себе, путаясь в длинных волосах. Нет, это не Король, но:

— Выпей меня, выпей до капли! — шепчу я, падая в черную росу, увлекая ее за собой. Холод ее тела отступал, она будто наполнялась соком, становясь удивительно живой. Коротко простонав, она обняла меня ногами.

— Король!! — вырвалось у меня мучительно, слезы застилали глаза: — Убей меня, убей!

Острая, страшная боль вцепилась в каждую клетку, я не мог даже кричать, изгибаясь и корчась в жадных руках мертвой.

— Сожри …ме–ня…

Страшный, неизведанный доселе кайф разрывал изнутри в куски, а куски — в кусочки. Извращенческое наслаждение этой ледяной болью… горячей болью… Мне казалось, я кричал, но я не слышал крика.

Не знаю, сколько это длилось, но я вдруг понял, что лежу навзничь, глядя в небо, ставшее еще ниже, надвинувшееся как крышка беспредельного гроба. Мирового гроба. Мне не было плохо, нет. Скорее пусто, очень пусто. Зато в пустоте этой не было ничего, даже желания умереть. Машка выпила меня всего, как я и просил. Приподняв голову, я поискал ее глазами — ага, вот она, скачет в ритме дикой пляски, голая ведьма, волосы хлещут по бокам, на лице лихое блаженство, в руках — кружка. А костер — до небес, единственное живое, что здесь есть. Я слабо пошевелился, меня заметили. Дамир подошел неспешно и даже чинно, в каждой руке по баклажке.

— Выпьешь?

Я кивнул. Он сразу бросил чиниться, плюхнулся рядом, едва не расплескав ношу. Мы чокнулись под примитивный и совсем неуместный тост истинных алкашей:

— За здоровье!

Отхлебнули крепкой, вонючей бурды. Это ж бражка! Пошлая деревенская бражка.

— Точно! — кивнул Дамир: — Бабка ставила, еще зимой начала, три бочки наготовила, пока мы подо льдом лежали.

Я удивленно посмотрел на него — а дом?

— Ну, мы–то с Манькой в доме как раз и были, а вот все эти, — он кивнул на веселящихся, — эти по местам. Потом уж, как оттаяло, начали шляться, к бабке приставать.

— Слушай, Дамир, а почему вы с Машей в доме, а эти — под водой?

«Где утопился — там и пригодился»! — криво усмехнулся он: — А мы–то не топились, зарезали нас.

«Кто, когда?» — я уже понял, что он слышит и так, и открывал рот только для выпивки.

— Ой, да давно! Еще до войны, в коллективизацию. Машкиных всех раскулачили, а она женой моей назвалась, все равно думали жениться, по сеновалам сколько кувыркались уж… Он тяжело вздохнул, глядя в кружку.

— А потом не дала одному работничку партийному, он ее и чиркнул, несильно, для страху. Тут я забегаю, он как метнется к двери! Я его ловить, да на Манькиной крови–то оскользнулся, а он ножик выставил. Эх, и пропорол же он меня, знатно! Долго я подыхал, мучился. А когда изошел весь, Машка и реветь не стала, р-раз себя под ребра пёрышком, да и на грудь мне упала, голубка моя. Ох, и кровищи было, знать бы тебе! Постель вся насквозь, под кроватью лужи собрались, как весной на дороге!

Он помолчал, глядя пристально и нежно на бесноватые пляски своей прекрасной мертвой ведьмы. Я напряженно ждал самого главного в его рассказе — что же было потом … даже выпивши, понимал, что лучше не спрашивать, раз он молчит. Между нами стена, толстая, хоть и зыбкая и легко преодолимая. Мы существа противоположного порядка, но мне давно очень хочется на его сторону. И если бы не проклятый инстинкт самосохранения! Но я его понемногу ломаю, и надеюсь скоро перейти эту грань…

— Нас и похоронить не успели, — бесцветный голос Дамира заставил меня вздрогнуть. — Этот гад сбежал, а деревню объявили вымершей, и как советская административная единица, несуществующей. Война прошла мимо, Хозяин постарался. Я хотел было спросить: «какой Хозяин?». Но, уловив тень благоговейного трепета на его лице, промолчал.

На мой мысленный вопрос он или намеренно отвечать не стал, или просто не понял.

— Потом обнаружили нас — Хозяин по свежей крови соскучился. Деревню заселили молодежью, детишки пошли, вкусные, — тут парень зло усмехнулся.

— Не сдержались мы, люди и давай опять бежать отсюда. Да как раз перестройка, или чё у вас там началось. В общем, в то время ты только родился, примерно. Молодежь со всех деревень в города неслась, культурные все, бля! Последней бабкина сноха была. Ну, ты понял, про которую я бабку! Она нам всем как родная, хоть и в дочки мне годится, а кому и в правнучки. Только одна живая здесь, не бросила нас: бражку ставит, пирожки печет, новости про вас, живых, рассказывает!

— Ты про сноху чё–то говорил? — напомнил я. Почему–то мне казалось это важно узнать!

— А, про сноху–то! Ну, она за сына бабкина вышла. Одна радость у ней была, сынок. Он и отца не знал. Старуха все печалится и досе, что далеко мужика убили, в войну еще, сгинул где–то. Кабы здесь притонул, так бы с ней и остался. Вот. А тут городская нагрянула, синеглазая, на каблучках. Сын–то и пропал. Поженились. Этого вот родили. Он указал кивком на парня лет семнадцати, с лицом вздорным и капризным, но очень красивым, даже я не мог не признать. «Мальчик–звезда» «Так ведь это, стало быть, он приходил — «Бабка, открывай»!