Цена жизни - Юрий Власов

Я сознавал: такие тренировки для, так сказать, «прикладного» восстановления себя не нужны. Они отнимают у организма и без того скудный запас энергии, но это меня не вразумляло — к тому тоже были причины. И я тащился через лихорадки, задых, боли в позвоночнике, в сердце и голове...

Повернула меня к жизни... моя работа. Повернула против моей воли, вопреки ей. Перед сентябрем 1985 года я наполовину написал центральную книгу — ту самую, что готовил с 1959 года. Я взрослел, седел, а с работой над ней не расставался. После хождения по краю жизни и смерти в ЦИТО я твердо решил написать ее. Ничем другим не заниматься категорически, остаться без средств, но написать. И уж, конечно, не принимать в расчет здоровье — только писать... Там, в ЦИТО, я мучился в жару, боли и думал, вот-вот не выдержу, погибну, а главное дело так и не сделал. Шел, а не сделал...

И как только я получил возможность сесть (а сидеть на самом обычном стуле нельзя было после той первой операции шесть месяцев — только лежать или ходить, ходить весьма ограниченно, я, впрочем, этим пренебрегал, как и корсетами, — ни один не носил) — это был август того же 1983 года, я принялся за работу. Я писал и через двадцать минут ложился от боли в спине на диван, минут через пять вставал и снова писал минут двадцать и снова ложился. Через полгода боли стали отпускать и уже давали возможность писать, не отрываясь от стола часа по два, по три... Для всех это, может быть, обычная книга (она такая и есть), а для меня — смысловая. В ней я видел свое назначение.

Я писал тогда другу (10 июля 1984 года):

«...Как ужасающе быстро бежит время. Я очень много потерял его в спорте, потом в болезнях и осознании своего места в жизни...

По-прежнему к моему позвоночнику прикреплены металлические пластины, но от второй операции, по словам врачей нужной, я пока отказываюсь... Это слишком серьезное испытание. Я довольно долго был слишком близок к небу, а если быть точнее — к земле. Выход из мучительной слабости, болей и лихорадки был жестоким, он потребовал от меня беспощадности к себе...

Теперь я очень силен. Я никогда не был так силен и могуч! И я хочу нести это в себе всегда. Это дает радость для жизни и каждой новой страницы той главной книги, о которой я мечтал и мечтаю.

Что до тренировок, я тренируюсь каждый день. Один день — тренировка на два часа, другой — на сорок минут, это сброс нагрузки. Я бы тренировался больше, но я подчинил интересы тренировки интересам литературы. Иначе я устаю, и это сказывается на рукописи.

Металлические пластины не позволяют поднимать больше 30 килограммов. Поэтому в тяжестях я ограничен и работаю на каждую руку поочередно. Набором упражнений я добился восстановления силы рук и плеч. Мой собственный вес около 100 килограммов.

Но главное в тренировке — это не сила мышц, а укрепление сердечно-сосудистой системы. Поэтому я подключаю много упражнений на выносливость, часть из них делаю тепло одетым — это вызывает обильный пот. Велосипед из-за пластин в спине теперь мне недоступен. К тому же любое падение — это или поломка, или отрыв пластины, а значит, верная операция. Но с моей точки зрения, лучше бега для укрепления сердца ничего нет, совсем не важен долгий бег. Я считаю бег обязательным до самых преклонных лет...

Я не мечтаю о долгих годах жизни. На сей счет я не обольщаюсь. Слишком много лиха я хлебнул в профессиональном спорте, еще больше — в последние годы. Но прожить свои годы без болезней и слабостей — это мне удастся. Мне по душе ощущать себя могучим — от жизни в таком состоянии я не откажусь, а спортивный труд тут главное.

Я седею, глубже и чаще морщины, но я очень крепок физически. В известном смысле я крепче, чем в самые «рекордные» годы. Я закален опытом, знанием и знаю цену упорству, освещенному разумом. Смерть не властна надо мной. Она придет лишь тогда, когда я позову ее, ни на день раньше...»

К сентябрю 1985 года я пребывал на середине пути, рукопись уже внушительной стопкой возвышалась на столе, и вдруг катастрофа, за ней — лихорадка. Я скрепил себя приказом закончить работу, уже не веря, что оправлюсь от удара (да и сколько их можно принимать), а впереди еще изрядная проба на живучесть — вторая операция. И я сел за машинку. Я писал в чаду и ознобе лихорадки, не прекращая и тренировок до января 1986 года. В январе я оказался в Оберндорфе. После второй операции лихорадка не просто возобновилась, она обострилась до чрезвычайности, но я продолжал тренироваться.

Я непременно должен был закончить эту книгу — свою главную, в ней смысл и оправдание моей жизни. И я тронулся в путь — день за днем белые листы, выстроченные машинкой. Успеть, пока еще есть силы, пока живу, жив...

Оставались заключительные главы, к счастью, прописанные вчерне, когда я еще был здоров, Я комкал окончание рукописи — хоть как-то привести к завершению, обогнать болезнь, успеть...

Неотвязно мучила мысль, что умру, не завершив работу. Я очень торопился, многое сводил в рукопись схематично, но ни энергией, ни запасом времени, следовательно, запасом жизни, не располагал. Надо было принимать условия игры.

Я ждал, слабость вот-вот сломает меня и лихорадка пресечется обрывом жизни. Я не верил в ее прочность. Я писал до семи часов в сутки. Я ложился, и не раз, но не всегда из-за позвоночника, слабость, головная боль — их надо было унять...

Удивительный феномен — любимая работа или творчество. Работа, тем более целиком владеющая воображением и помыслами, оказывается сильнее своего создателя, даже выше настроений, которые владеют им. На часы творческого поиска и решения задач (правка, определение лучшего художественного решения, сведение результатов в печатные страницы) я отключался от настоящего, тех самых упорных мыслей о горе и своей ненужности...

Нет, краешком сознания я видел себя настоящего, но видел как бы отстраненно, без спазм горя. Я складывал рукопись, решал задачи мысли, образов, действия... Закончив работу, я зачехлял машинку, отодвигал в глубь стола и с жадностью принимался просматривать новые страницы — каковы, как удались? Наконец, я скреплял страницы, ронял голову на руки. И так и сидел, окаменев, не имея ни сил, ни желания двигаться. Меня снова ждала жизнь — боли, горе, бесконечный мысленный перечет ошибок, которые я допустил в жизни и которые столь губительно ударили. Мертвыми ногами я поднимал себя и принимался за мелочи бытовых забот...

Но день за днем я работал: второй, четвертый, шестой месяц!.. И я незаметно стал распрямляться. Часы работы — часы невольного забытья, нередко и полного, глубокого забытья, своего рода отречения от себя — целительного забвения всего настоящего и прошлого, только труд!

Это способствовало возникновению и укреплению новых связей в мозгу, не стирающих, но ослабляющих мысли о ненужности жизни. Все задвигало восприятие настоящего, в котором горе правит бедой, слезы — отчаянием, а радость достижима лишь через море пота и страдания. Я с отвращением поглядывал на дни, свой стол с машинкой (ее я не переставал нежно любить), раздутую от вкладышей телефонную книжку с адресами и номерами телефонов издательств, редакций, знакомых... Все в прошлом, жизнь гаснет, поспеть бы только с приведением в порядок дел.

Однако к окончанию работы над книгой я уже был другой. Лихорадка не покидала, даже, наоборот, ждала с удвоенной злостью, но я уже поворачивал к жизни. Нет, прежнее настроение еще несло меня по дням и неделям, и в основном я еще тяготился жизнью, но уже прикидывал будущие книги — книги новых идей, света, уравновешенного отношения к злу и добру (и тут же воображаемые страницы в неумеренностях страстей, дерзостях помыслов и чести, которая превыше всего, — значит, я оживал). Я не радовался жизни, но уже начал приглядываться к ней, точнее, ко мне начал долетать ее голос — голос бытия, единственного и неповторимого.

Именно работе я обязан тем, что остался жить. Именно работа, все тот же долг перед жизнью не позволили мне погрузиться в тьму распада. И даже смерть мамы, кто ближе мамы, уже не опрокинула меня назад, в отрицание жизни. Мама умерла ровно через год после моей второй операции — самые тяжкие полтора года моей жизни. Самые ли?!. Если говорить словами Альберта Эйнштейна, господь бог изощрен, но не злобен... Изощрен — это точно...

Тренировки — эликсир жизни. Именно они обновляют организм, врачуют все наши жестокие эксперименты над ним, дарят силу и молодость. Я волочился по тренировкам, ибо лихорадка сужала их, удлиняла паузы между ними, после каждой я прихварывал. Шли месяцы. Уже отчетливо обозначилось стремление жить и преодолеть болезненное состояние, а я барахтался в мерзостях лихорадки. Я оказывался бессильным, мне не удавалось восстановить себя, к каким бы приемам я ни обращался.

Нездоровье требовало отказа от тренировок, но я знал, это даст облегчение на какой-то год, а после покачусь дальше, в распад, и с таким трудом налаженные тренировки, отвоеванное у организма право на определенную работу станут невозможными. Организм просядет, и практически невозможно будет вернуть обратно способность справляться с физическими напряжениями — надо будет снова учиться сносить самые ничтожные нагрузки. Только терпеть — и ничего больше в помощь. Никакого искусства и умения в помощь — только терпеть.