Апелляция - Ежи Анджеевский

P. S.

Я состою членом профсоюза с самого начала своей трудовой деятельности, то есть 15 лет, кроме того, я член Союза Борцов за свободу и демократию и Объединенной крестьянской партии, но от активной общественной, политической и экономической жизни меня отстранили в связи с возникшими подозрениями, что мне очень обидно как поляку и патриоту Строя, за победу которого я боролся.

В пятницу, в обычное послеобеденное время, Конечный записал:

Утром, сразу после обхода, я показал доценту написанное вчера, чтобы посоветоваться, правильно ли я изложил суть вопроса, и очень удивился, когда через пару часов, еще до обеда, доцент вызвал меня, предложил сесть и, взглянув грозно, а вместе с тем весело, как он умеет, сказал: знаете, пан Конечный, что я подумал, читая ваше сочинение? я подумал, что, будучи начальником, вы, должно быть, изводили своих подчиненных длинными речами, я не ошибся, пан Конечный? я нисколечко не смутился и ответил: да, действительно, случалось такое, как вы говорите, пан доцент, от вас ничего не скроешь, бывало, что я говорил час и больше, но только тогда, когда этого требовали обстоятельства и нужно было обсудить много деталей, потому что я всегда стремился любой вопрос осветить всесторонне и в его связи с другими, но значит ли это, что мое заявление не годится? Этого я не сказал, отвечает доцент, оно длинновато, вы зря отвлекаетесь на всякие несущественные подробности, но в общем все нормально, перепишите, и мы отправим, куда надо, ладно, пан доцент, говорю, я сегодня же перепишу, спасибо вам, но когда я поднялся, то вспопнил, что мне пришло в голову вчера вечером перед сном, и откровенно сказал: простите, пан доцент, но у меня есть одно сомнение, вчера вечером я подумал, что у меня в самом начале написано «Заявление», так вот, может быть, лучше будет звучать «Апелляция», как вам кажется, пан доцент, он снова на меня взглянул, но уже не так весело, как раньше, и спросил: апелляция? а почему вы думаете, что апелляция лучше, чем заявление? я не очень знал, что ответить, и сказал: потому что, раз я невиновен, пан доцент, то я для Гражданина Первого Секретаря не проситель, добивающийся справедливости, я апеллирую к самой высокой инстанции в Народной Польше, чтобы по отношению ко мне восстановить законность, вы правы, пан Конечный, сказал доцент, перепишите свою апелляцию, и я в связи с этим до самого вечера работал в комнате психолога, но не успел и, пользуясь разрешением доцента, после ужина снова сел работать, и вот теперь, в 19.35, закончил, и даже особенной усталости не чувствую, только не уверен, что все сделал, как надо, я, в отличие от доцента, совсем не думаю, что привел слишком много деталей, наоборот, считаю, что по многим пунктам был слишком краток и поэтому много существенных элементов пропустил или изложил недостаточно ясно, и я решил, что, так и быть, переписанную начисто апелляцию (получилось пятнадцать с половиной стандартных листов) передам для отправки, но на тот случай, если вдруг понадобятся дополнения, буду продолжать работать, если не в комнате психолога, то в коридоре или в палате, теперь это мне безразлично, а я должен быть готов к тому, что Гражданину Первому Секретарю разные дополнения окажутся нужны и даже необходимы, и я незамедлительно смогу их представить в достаточном количестве.

Сегодня за обедом (был картофельный суп, потом жареная треска с картошкой и шпинатом и компот из яблок) произошел пренеприятный случай, и я очень разволновался, но потом успокоился, видно, все же мои нервы еще не окрепли до конца, и мне надо очень за собой следить, чтобы в ближайшие дни быть в форме. Обеды и ужины (завтраки нет, потому что тогда зарядка) мы едим в коридоре и сидим за столиком своей палатой. Не знаю, правильно я делал или нет, но с самого начала не скрывал, над чем работаю в комнате психолога, и не было случая, когда я спускался к ужину, чтобы Полковник или Француз у меня не спросили, как движется дело, я отвечал, как есть, и даже внимания не обратил, что один только Рафал никогда об этом не спрашивал, слушал внимательно, но в разговор не вмешивался, я не обратил на это, повторяю, внимания, мне казалось совершенно естественным, что молодой парнишка не высказывается на такие щекотливые темы, и поэтому я сразу насторожился, когда сегодня не Полковник и не Француз (который хочет непременно выписаться, а доцент его не пускает), только он первый спросил, как мне работалось, и сразу же мне бросилось в глаза, что он смотрит на меня с этакой усмешечкой, вроде дружелюбной, но при этом издевательской, словно давая понять, что он знает больше, чем говорит, меня сразу прошиб озноб и закололо в пояснице, такими подозрительными мне показались слова Рафала и его усмешка, но я сдержался и спокойно ответил, что как раз вчера закончил основную часть, доцент ее одобрил, и сегодня я переписываю начисто, но тут же мне в голову пришло — зачем я это говорю, зачем вы-: даю себя, он же знает, что тетрадка у меня в картонной папке с документами, а папка под подушкой, стоит мне выйти на минутку, ну хотя бы в уборную, а он в мое отсутствие плоды моего тяжкого труда украдет, уничтожит или перешлет куда следует, а если даже не украдет, чтобы себя не выдать, то сообщит, чем я занимаюсь и на какой я стадии, у вас что, плохой аппетит сегодня, пан Конечный? — спрашивает Француз, который как раз вернулся из кухни с добавкой картофельного супа, есть немного, отвечаю, подустал что-то, вы слишком много работаете, заметил Полковник, а Француз говорит, что хорошо бы винца красненького достать, отметить окончание работы, я молчу, только украдкой слежу за Рафалом, но он такой же, как всегда, опять спросил Полковника, у которого всегда свежая газета, что будет вечером по телевизору, и я подумал, что мне, вероятно, показалось, сказывается переутомление, вряд ли они станут пользоваться услугами такого мальчишки, хотя, когда ничем не брезгуют, то и такое тоже возможно, в мою бытность в клинике на лечении в те разы, всякое бывало, они тут применяли разные методы, пытались даже организовать двойки и тройки из пациентов, чтобы неусыпно за мной следить, в последнее ж$ время я никаких признаков их деятельности в клинике не замечал, да это и не было нужно, им, возможно, даже на руку, что я поправляюсь и нервы у меня крепнут, потом легче будет меня мучить, но теперь положение изменилось, если они при помощи Электронного мозга узнали, чем я занимаюсь и какие у меня планы, то могли испугаться разоблачения в высших инстанциях и срочно искать шпиона среди пациентов, такой юнец вполне мог им пригодиться, наблюдательный, как все парнишки этого возраста, а как несовершеннолетний он вне подозрений и его легко соблазнить, подкупить, достаточно пообещать ему помощь, если у него трудности с учебой, Рафал на втором курсе Энергетического техникума в Пулавах, они могут посодействовать, чтобы у него не пропал год, а он сам говорил, что учеба ему дается с трудом, на момент меня охватило жуткое отчаяние оттого, что даже здесь, в этом моем укрытии, мне нет покоя, и я с болью в сердце спросил: говорят, ты, Рафал, скоро выписываешься, он вежливо так, красиво улыбнулся и сказал, да, доцент Плебанский обещал в ближайшую среду, и добавил: а в воскресенье я в увольнение пойду, дядька ко мне приехал, когда он улыбался, я ему поверил, но, услышав об увольнении, снова засомневался, уж не идет ли он на связь со своими благодетелями, чтобы получить указания, какую информацию собирать и передавать, поэтому после ужина я не прилег, чтобы набраться сил цдя дальнейшей работы в комнате психолога, только проверил, на месте ли тетрадь, а потом вышел в коридор и встал рядом с ванной комнатой так, чтобы он меня не видел, а я бы его увидел, если б он зашел в комнату, но он совсем не заходил и сразу после ужина отправился смотреть телевизор, это меня сильно успокоило, я спокойно проработал весь вечер и теперь тоже спокоен, только очень устал, с Рафалом мне, должно быть, почудилось, разгулялись нервы, наверное, Господь Бог не допустил бы, чтобы на меня все напасти обрушились, хуже, чем на Иова…

В субботу, под влиянием послеобеденной беседы Полковника с Французом, снова обсуждавших самоубийство Доктора, а затем обменявшихся мнениями по поводу удивительных тайн мироздания, Конечный провел около двух часов в комнате психолога, размышляя; думал он над раскрытой тетрадкой, с пугливым изумлением приближался к чудовищно громадным галактикам, мчащимся в космосе с умопомрачительной скоростью, которая достигает порою половины скорости света, в какой-то момент застыл перед размерами небесных тел в миллиарды раз крупнее земли и перед блеском звезд, доходящим до нас тоже спустя миллиарды лет, в то время как сами эти звезды, остывшие или уничтоженные, перестали сиять уже тогда, когда на нашей планете еще не существовало жизшт, ибо земля была раскаленным шаром, вращающимся во мраке космоса, затем он стал внимательно прислушиваться, поскольку запомнил из того сумбурного, ошеломляющего разговора, что комната, в которой он находится, и вообще любое место на земле наполнено сотнями тысяч длинных, средних, коротких и ультракоротких радиоволн, и любой метр пространства способен, как по мановению волшебной палочки, зазвучать тысячами голосов и мелодий, которые, однако, теперь, когда их никто и ничто не вызывает, плывут невидимыми в мертвом молчании. А таинственные, еще не исследованные учеными волны, которые, вероятно, посылает и принимает человеческий мозг? Тут Конечный слегка задрожал, виски у него покрылись испариной, а правая нога сильно задергалась под столом, потому что в этой области ему дано было знать больше, чем людям, даже во сто крат превосходящим его умом и знаниями. Кто еще имел возможность, а также несчастье, столкнуться лично и так ощутимо со зловещей мощью электронной машины, наведенной врагами на слежку и фиксирование каждого шага и даже каждой мысли? И перед лицом столь внезапно вызванного неприятеля инстинкт самосохранения велел ему поскорее скрыться в глубине океанов, в том удивительном и еще мало изученном мире влажного мрака и тишины, полном таинственной жизни и природных богатств, он вообразил, что покоится на самом дне под немыслимой толщей воды, и пытался представить себе странствия угрей, массовое движение рыбьего племени с глубин материка, с озер и илистых речушек, по примеру миллионов прошлых поколений, к далеким нерестилищам где-то в Атлантическом океане, именуемом в этих краях Саргассовым морем, чтобы там, совершив брачное таинство, закончить жизнь, завещав потомству обратный путь в родные края, а в дальнейшей перспективе снова странствие к бескрайним водам смерти и новой жизни, а еще позднее он, как космонавт, вознесся к звездам, с минуту пребывал в пустоте и мраке неохватного, непостижимого по величине для человеческого ума космического пространства, в котором даже огромные звезды кажутся не больше пылинок, и перед лицом всего этого кто такой, а вернее что такое человек, каков смысл его краткого пребывания на земле, на этой удивительно маленькой планете, вращающейся вокруг собственной оси и вместе с другими планетами несущейся вокруг раскаленного и сотрясаемого протуберанцами солнца, и в конце концов вместе со всей солнечной системой, как мелкая частичка могучей галактики, летящей с ошеломляющей скоростью в неведомое, куда, как долго и, главное, зачем? Для чего это безумное движение, нечеловеческий бег, вращение, напоминающее тучи мух, заключенных в снаряд, мчащийся в пространстве? И он почувствовал такую подавленность невежеством и собственным ничтожеством, что раньше пяти вернулся в палату. Но до этого записал в тетрадь: