Петербург (октябрь 2007) - журнал Русская жизнь

5. VII. 46

Обожаемая Танин, Банин!

Благодарю за блошиную пудру. О прочем пока два слова, ибо спешу на почту с авионом в Америку: далеко, далеко не на всех французов я «фыркаю» (и вообще, не умею «фыркать», не будучи лошадью), склад ума, вами мне приписываемый, был и у многих русских людей не хуже Франсов, - например, у Пушкина… Узбекистан был и 50 и 100 и 1000 лет тому назад прекрасен, виноград рос на земле и до Карла Маркса, Каспийское море шумело, зеленело, синело еще и до Ноя и до Ленина, Бог, сколько бы ни писали Его с маленькой буквы, переживет Москву… Что еще? Очень счастлив, что увижу Вас хоть издали (хотя почему издали?), в воскресенье я читать буду про Темир-Аксак-Хана (есть у меня такой рассказ) исключительно для Вашей милости… А за всем тем падаю на колени и мету челом (то есть лбом) прах следов Ваших…

П.С. А почему, собственно говоря, Вы не позвали меня с собой в синема?

Придя «на минутку», он просидел битых три часа, к тому же три часа ожесточенного спора. Чтобы поднять себе цену, он заявил, что Советы сулят ему мосты из золота, лишь бы возбудить в нем желание ехать в Россию; предпочтительнее - навсегда, но в крайнем случае, хоть на время. Что же они ему обещают? Все. Золотой дождь, одну дачу в окрестностях Москвы, другую - в Крыму; почести, славу, благодарность, любовь молодого поколения ныне и присно. Когда он кончил перечислять, я глумливо спросила: - Почему бы не признаться, что вам обещали гарем, где каждая социалистическая республика будет представлена красоткой, избранной на конкурсе красоты? - Смейтесь, дорогая моя, смейтесь по вашей привычке. Все равно, если я соглашусь вернуться в СССР, мне это не помешает быть там знаменитым писателем, не помешает тому, что передо мной будут заискивать, что меня будут ласкать и осыпать золотом. Это была правда. Я уже упоминала о новых связях между Советами и эмиграцией. Но ведь невозможно менять взгляды, как перчатки. Могла ли белая эмиграция прийти в согласие со страной, где только язык оставался прежним, все же другое было резко отличным от их прежней родины? - Надеюсь, вы примете предложение, - сказала я. - Как, должно быть, приятно шагать по золотому мосту! - Для такой большевички, как вы, - может быть. - Имейте в виду, что настоящий большевик презирает золото, - сказала я педантично. - Знаете, что говорил об этом Ленин? Он высокомерно покачал головой. - Ленин говорил: когда во всем мире наступит коммунизм, из золота будут строить общественные уборные, чтобы покончить с идолопоклонством перед тельцом. Но вернемся к нашим баранам: почему бы вам не поехать в Россию? На этом ненавистном Западе вы все равно были и останетесь иностранцем. - А как мне быть с воспоминаниями о гражданской войне? Знаете, сколько дорогих мне людей погибло? Красные преследовали их, расстреливали, гнали, грабили… - Забыть. Всякая гражданская война - жестокая вещь, это зарождение нового общества. Война в прошлом, теперь не так. Будем жить настоящим. Внезапно меня осенило вдохновение, и я, изменив тон на ласковый, умоляющий, сказала: - Дорогой Иван Алексеевич! Правда, вам надо поехать в Москву, хотя бы для меня, на месяц. А меня взять с собой секретаршей. Ах, как мне захотелось вдруг ехать в Москву - с ним! Я представила себе Кремль, приемы, разговоры с интеллигентными советскими людьми… Если Париж стоил обедни, то путешествие в Россию стоило уступок. И я прибавила: - Если вы возьмете меня с собой, я буду у ваших ног, я стану вашей рабой. Он разразился сардоническим смехом: - Так и вижу вас рабой, моей рабыней! Однако мысль о том, чтобы поехать со мной в путешествие (свадебное), которое должно было открыть перед ним новые горизонты, захватила его, он задумался. Он понимал, что я даю ему козырь, которым надо сыграть ловко, не слишком компрометируя себя, он может наобещать мне с три короба, а это меня смягчит и заставит больше считаться с ним - он так в этом нуждался… Снова возмущение, снова споры… Так проходили наши встречи: вверх-вниз-вверх - настоящие американские горы, шотландский душ; затишья и бури, желчь, вдруг обращавшаяся в мед. Это возбуждало ум, но вредило нервам. В его письме от 14 июля я снова обнаружила эту его заботу о русском языке:

14. VII. 46

Дорогая добрая газель, паки и паки (это по-церковнославянски значит: опять и опять) благодарю за ласковое письмецо и извещаю, что надеюсь, если буду жив-здоров, быть у Вас во вторник около девяти или, если позволите, в восемь с половиной. Идти в синема, сидеть в темноте (и не видеть вас), а кроме того и в духоте, мне не улыбается, а посему, если Вы решите провести там вечер, позвоните мне и прикажите явиться к Вам в какой-либо другой день.

Завтра вечером я позван к Пантелееву на писателя Симонова. Если буду у Вас во вторник, расскажу о нем.

Пишете Вы по-русски все лучше и лучше, только в последнем письме есть маленькая чепуха - французская. Вы говорите об узбекском романе: «Перелистывая его, он мне показался занятным». Кто кого перелистывал? Выходит, что он сам себя. По-русски же надо было сказать так: «Перелистывая его, я нашла его занятным». Впрочем, и сам Толстой ошибался в подобных случаях (благодаря тому же французскому языку): «Въехав в лес, ветер стих…» Выходит, что въехал в лес ветер.

Навеки плененный Вами

Почетный Академик Российской Императорской Академии Наук

Ив. Бунин

В настоящий момент Бунин держал меня в руках, потому что предвиделась поездка в Советский Союз. Он беззастенчиво пользовался этой приманкой, и ему очень помогало в этом присутствие в Париже писателя Константина Симонова и его жены, известной актрисы, посланных для связи с белой русской интеллигенцией Парижа. Они, понятно, рвались увидеть главу западной русской литературы - и были милостиво приняты, несмотря на обычную его недоброжелательность ко всему, что шло из Красной России - будь то вещи или люди, искусство или наука. Эта терпимость объяснялась, пожалуй, красотой и привлекательностью актрисы. Я умирала от желания встретиться с советскими людьми - особенно такого ранга - и просила Бунина познакомить меня с ними. А он только и мечтал предстать передо мной во весь рост - в окружении обожателей, которые ценили и почитали его, как он того заслуживал. Он обещал сводить меня на вечер Симонова, где тот будет читать свои произведения - в том же самом зале Дебюсси, где прежде выступал Бунин. Тем более что писатель и его жена - восхитительная и очень молодая, подчеркнул старый ловелас - просили его почтить вечер своим присутствием. - А что мне будет, если я познакомлю вас с Симоновыми? - спросил он меня. - Я считала, что бескорыстие - признак высокого строя души, но, поскольку это не ваш случай, вы получите… ну, скажем… поцелуй. Я остереглась обозначить место поцелуя: в щечку, или в лоб - по-отцовски, или в уста - как возлюбленный. Я не хотела огорчать его таким уточнением. Должно быть, Бунин размечтался и уже строил испанские замки. Зайдя в мечтах довольно далеко, он воскликнул: - Я бы съел вас живьем! Он рычал, как великан из сказки, стал похож на «пожирателя». «…» Погода стояла восхитительная - редкостная в Париже, ни одного облачка, высоко в синем небе носились и парили ликующие птицы. На авеню Анри Мартен, почти пустой, цвели огромные купы - по четыре каштана вместе, воробьи и дрозды галдели так громко, что заглушали шум редких автомобилей. Я издали заметила Бунина, необыкновенно прямо сидевшего на террасе кафе. Он обозревал улицу, откуда я должна была с минуты на минуту появиться, - мы оба любили точность. Увидев меня, он просиял, поднялся, быстрый и легкий, как юноша, и помог мне пристроить велосипед. Я села около него, заказала кофе, спрашивая себя, не придется ли мне за него платить. Но этот фатальный момент был еще далеко, и в ожидании его я медленно потягивала черную жидкость, только отчасти напоминавшую кофе (дело происходило в 1946 году). С левой стороны я ощущала ласковый взгляд Бунина, с правой меня ласково грело солнце. Охваченная этим приливом света, я повернулась к Бунину и улыбнулась ему, а он взволнованно прошептал: - Газель моя. - Моя ласковая газель, - поправила его я. - Моя ласковая газель, - повторил Бунин, охваченный порывом радости. - Когда вы такая мягкая, с вами не может сравниться ни одна женщина в мире, даже знаменитая, красивая и такая молодая актриса, которую вы знаете. И, однако, как она умеет ценить меня… и не только как писателя… Он продолжал небрежным тоном: - Представьте себе, она позвонила мне сегодня утром и попросила меня быть ее кавалером на вечере ее мужа. Я не слышала больше колоколов, возвещающих счастье, - отлетело мое счастье; я слышала только фальшиво-небрежный тон Бунина, который выдавал его надежду на мою ревность. От моей мягкости не осталось и следа; холодно взглянув на него, я спросила резким тоном: - Это для того вы умоляли меня прийти, чтобы объявить об изменении программы? Я думала, признаться, что мы вместе пойдем на этот вечер, рука об руку… - Джанум, она так настаивала. - Дорогой Иван Алексеевич, хватит лицемерить. На самом деле вы надеялись увидеть, как я гибну от ревности, созерцая вас под руку с красивой, знаменитой и такой молодой неотразимой актрисой. Нет, наоборот, я довольна, что вы в хороших отношениях с ней и ее мужем. Вы сами знаете - почему. Только уж, поскольку я вовсе не хочу слушать Симонова в одиночку, я отказываюсь идти на этот вечер. Вы мне потом расскажете все подробно. Надо было видеть его лицо: оно уже не могло побледнеть, он и так был бледен, но это была маска горя. Он не предвидел моей реакции, не ожидал, что его макиавеллевские расчеты провалятся - что я их опрокину. - Ну вот, вы превратились в злую газель. Уверяю вас, что вовсе не хотел вызвать вашу ревность. Послушайте, я попробую все исправить. - Не делайте ничего. Будем дипломатичны, я настаиваю на «будем». Сопровождайте мадам Симонову, ухаживайте за ней, будьте обольстительны. Я настаиваю на этом. Почему - вы знаете. Огорчение Бунина перешло в гнев. Из несчастного лицо его превратилось в злое, и, как он обычно делал в минуту злости, он застучал палкой по полу так, что все обернулись в нашу сторону. Я сразу превратилась в дьяволицу и старалась уколоть его побольнее. Первая пришедшая мне в голову пошлость годилась: - К тому же, кто знает? Раз уж вас так пьянит крайняя молодость этой обольстительной актрисы, может быть, вам и перепадет кое-что от ее молодости, крохи какие-нибудь. - Что ж, может быть… потом я бы вам что-нибудь передал. Потому что, моя бесценная Джанум, вам крохи молодости пригодятся тоже. - Меньше, чем вам: вы забываете, что вы старше меня на сорок лет. - Южанки стареют рано. - Пьяницы тоже. - Вы видели меня пьяным? - Нет. Ваш алкоголизм - самый скверный: он скрытый и постоянный. Вы не напиваетесь, но пьете беспрерывно. - В этом я подражаю вашим дорогим французам, хоть раз в жизни. Вы же знаете, как пьют русские: напиваются, буянят, падают без чувств. Я считаю французскую манеру пить более изысканной: вот я ее и выбрал. И я услышала глубокий вздох. - Ну, вот мы и квиты, - сказал он устало. - Установим мир или, по крайней мере, перемирие? - Хорошо. Но вы знаете, что перемирия недолговечны. - Лучше временный мир, чем война. И лучше пусть будет злая газель, чем ее не будет вовсе. Он взял меня за руку; я не отнимала ее. В публичном месте я ничем не рисковала. Мы расстались друзьями и он, сделав широкий жест, заплатил за мой кофе. В тот же вечер я получила пневматичку: