Мальчик, которому не больно - Альберт Лиханов

Папа показал пальцем на сломанную стенку, и в глубине фонарика я увидел точно такого же паучка, какой у меня дома сидел. Справа и слева, и сверху и снизу вокруг него, обвязанные паутиной, лежали высохшие комары, мухи, осы и даже довольно большой мотылёк.

Я уже успокоился. Не плакал. Ругал себя. Ведь Папа принёс меня сюда, чтобы утешить — но чем? Тем, что вместо моего Чока есть ещё один паучок, на него похожий?

Но их же — тысячи и тысячи тысяч. А пропал именно мой — знакомый и друг. Паучок по имени Чок. И это большущая разница.

Р-раз, и его смахнули тряпкой.

Будто его не было.

И конечно, не надо бы плакать и кричать, как плакал и кричал я. Ведь не такой уж я и малыш. Но мне было горько от такой жестокой несправедливости:

— Взяли и нечаянно смахнули!

А ведь он так терпеливо жил. И терпеливо ждал. Как я!

Мамино исчезновение

А чего ждал я? Ждал ли?

Нет, это слово мне не подходит. Я надеялся.

Я надеялся, что поправлюсь. И мечтал, что вернётся Мама.

Да, она перестала меня мучать. Старалась уйти от меня и от нас. Как будто поднялась в воздух и отлетела.

Но она всё равно где-то была, и я верил, что она думает обо мне.

Однажды Папа пришел совсем растерянный. Бабушка выглядывала из-за его плеча, как, наверное, выглядывает Ангел. Только этот Ангел был довольно старенький и женского рода.

Он уже знал, что должен сказать Папа, и приготовился ему помочь. А может, помочь мне?

Папа вздыхал, щёлкал пальцами, крутил головой. Не решался. И Ангел похлопывал его по плечу, поощряя.

Мол, давай. Дескать, не бойся.

И Папа проговорил, опустив голову.

— Мама уехала. Далеко. В другую страну. За океан. Чтобы родить тебе сестрёнку или братца.

Я усмехнулся, но что-то горькое подкатило к горлу. Сжало его. Я спросил:

— Она вернётся? Папа пожал плечами:

— Может быть.

— Может быть? Или вернётся? — спросил я не своим голосом.

— Вернётся! — твёрдо сказал Ангел, но Папа проговорил совершенно неуверенно:

— Но они имеют там дом. А Мама говорила, что хочет начать всё сначала. Я сполз вниз. Укрылся, как всегда, одеялом. Натянул его до подбородка. Замолчал и закрыл глаза.

Папа и Бабушка ушли. Но недалеко. Шептались в соседней комнате. Бабушка спрашивала:

— Что теперь будет?

Папа, похоже, пожимал плечами.

— Как это принял Мальчик?

— А что ему остаётся? Постепенно утешится, — ответил Папа. Но что было со мной? Я плакал. Слёзы катились сами по себе, без всякого моего желания.

В одно какое-то мгновение я подумал: «Зачем мне это сказали?» Но в другое, соседнее с ним, мгновение я ответил себе сам: «Правильно сделали, что сказали».

Но слёзы-то лились и лились.

И почему-то я подумал про Чока. Его смахнула тряпкой Бабушка. Но она же не знала, что там живёт мой дружок.

Выходит, Мама меня тоже смахнула. Из своей жизни? Только она же знает про меня. Что я вот тут живу, на этой даче. И что со мной Папа. Он не находит себе места из-за неё. И Бабушка, которая зависит от нас с Папой.

А что значит: «Начать всё сначала»?..

Выйти замуж за другого человека? Родить нового малыша? А нас с Папой забыть? Выкинуть из воспоминаний?

Выходило так.

И ещё выходило, что лучше всего это сделать в другом месте. Подальше от нас.

Папа

Мы остались одни. И Папе пришлось искать другую работу. Где дают больше денег.

Он исчезал с утра, а возвращался по-разному — иногда очень поздно, но иногда и совсем рано. Но всегда измотанный.

Сидел у меня в ногах, гладил их. Смотрел мимо меня. Думал о неизвестном мне.

Грызла его тоска и забота. И я хорошо знал, что за тоска и что за забота.

Мы выходили погулять. Но Папа не был разговорчив. Он снова о чём-то думал и печалился. А мне приходилось его расшевеливать своими вопросами и разговорами.

Когда я видел Луну на небе, ещё совсем дневном и голубом, я допытывался, не хотел ли он полететь на неё? И Папа не мог не улыбнуться. Нет, он не хотел.

Но тут же рассказывал мне про учёного из Англии. Он болел потяжелее, чем я. Он вообще не мог шевельнуть даже пальцем. Но голова у него очень светлая. Во сто раз светлее, чем у здоровых. И он овладел математикой. Умеет пользоваться компьютером — для него придумали специальное устройство. И он рассчитал новую теорию звёзд. Которая полностью подтвердилась. Он — знаменитый астрофизик. Человек, доказавший, что и очень тяжелый инвалид может достичь небывалых побед.

Это Папа мне помогал. Я-то хотел помочь ему. А выходило — наоборот.

Я ехал впереди него, рядом с ним или даже позади него — и думал о нём с нежностью.

Слёзы иногда наворачивались в глазах, и я с трудом сдерживался.

Сколько же ему досталось! За что и почему? И теперь ещё надо раздобыть работу, потому что Мамы нет и помогать некому. И Папа, ставший нянькой, чтобы быть со мной, поверил, что Мама нас обеспечит. А она подвела.

Я думал о нём, когда он уезжал, всегда с надеждой. Папа он и есть Папа. Он всё одолеет и победит. Папа твердый и настойчивый. Он добьётся своего.

И ещё я желал ему удачи. Когда он уходил из моей комнаты, даже если он уходил только на кухню или во двор, я крестил дверь вслед ему.

Не знаю, откуда это у меня вдруг взялось. Но была такая привычка.

И вот…

Конец всему

Я не знаю, как рассказывать об этом. Я никогда раньше не рассказывал. Не потому, что некому. А потому, что страшно.

Однажды в ворота зазвонили. Не по-нашему. Наши звонили коротко: брень-брень, и всё. Чтобы не побеспокоить лишний раз. А тут зазвонили настойчиво, протяжно.

Я услышал, как хлопнула дверь — Бабушка пошла открывать. И стало тихо. А потом она закричала.

Долго так кричала:

— А-а-а!

И снова настала тишина.

Я крикнул, позвал хоть кого-нибудь. Но кого? Мы жили одни. Снимали дачу, и всё. Больше тут никого не было. Только раз в месяц объявлялись хозяева. На каких-нибудь пять минут.

Тогда я попробовал что-нибудь предпринять. Но что? Коляска стояла в прихожей. От кровати до коляски меня носил Папа. А сам я добраться не мог.

А Бабушка опять закричала:

— А-а-а!

И тогда я свалился с кровати и пополз по полу в трусах и майке, отталкиваясь только руками.

Это было нелегко. Но возможно. Особенно, если по гладкому паркету. Я полз, я волок себя и не чувствовал ничего. Только руками и животом — холодный пол. А всё остальное ничего не слышало и ничего не понимало. Человек с половиной туловища.

Я прополз по-пластунски до двери из комнаты. Перебрался через невысокий порожек. И пополз по большой комнате.

Плоховато это у меня получалось. Но я не плакал на этот раз. Что-то такое не давало заплакать. Я хотел добраться до людей. Вот и всё. Но они пришли сами. Вдруг застучало много грубых шагов. Я приподнялся на руки. И увидел, как вошли три милиционера. Но я не испугался их.

— Господи! — проговорил один.

— Что делать? — спросил другой.

— Придётся, — ответил третий.

— Лучше не надо, — снова сказал первый. И склонился надо мной.

— Ты не знаешь, Мальчик, где документы твоего Папы? — спросил он.

— Знаю, — ответил я. — В тумбочке возле его кровати.

— А Бабушки? — спросил он.

— В её комнате.

— У тебя кто-то есть? — опять спросил он.

— Папа и Бабушка, — ответил я.

— А ещё? Мама?

— Нет, — ответил я.

И тут этот чужой человек сказал мне жуткое:

— Твой Папа погиб в автокатастрофе, — сказал третий милиционер. — А Бабушка… Её увезли на «скорой».

— Когда? — спросил я машинально, пропустив первые слова.

— Сейчас, — сказал он. А я лёг на пол. И умер.

Я хотел бы умереть. И очень хотел бы заплакать. Но ни то, ни другое не получалось.

Я тоже закричал. Больше я ничего не помню.

Получался длинный сон с короткими перерывами.

В перерывах — я лежу у себя, а сверху ярко горит свет.

Я лежу, а в углу сидит милиционер. Что он тут делает?

Я лежу и вижу лица хозяев. Эти лица недовольны. Хозяева — лысый мужчина и толстая женщина — мотают головами. Они что-то говорят милиционеру и мотают лицами — два человеческих бегемота.

А я снова опрокидываюсь в черноту.

Я хочу, я прошу Богородицу, чтобы мне стало больно. Но мне не больно!

Во тьме

Я оказался во тьме. У нее было имя: ничегонепонимание.

Милиционеры поговорили с хозяевами и ничего не выговорили.

Прошла ночь, половина дня. Он тоже был для меня ночью.

Опять затопали чужие сапоги. Или, может быть, ботинки, не знаю. Пришли мужчины в белых халатах и стали укладывать меня на носилки. Я молчал, но сопротивлялся.

Они уговаривали меня словами, а руками не уговаривали. Сжали мне мои руки, а ноги мои подчинялись всему, что угодно, и без меня.

Меня увезли.

Я не знаю, куда.