Успех - Анатолий Гребнев

— Вы мне ничего не хотите сказать?

На что Геннадий только пожал плечами.

На что, в свою очередь, Олег сказал:

— Странно…

И удалился, потому что все-таки спешил.

Медленно одевалась Арсеньева. Полагалось, вероятно, подать ей пальто. Она смотрела на него. Ни слова — ни о чем. Оделась, кивнула, ушла.

Алла Сабурова была, напротив, весела и приветлива. Она шла к раздевалке в сопровождении администратора, Якова Гавриловича, оживленно болтая. На этот раз никто ее не ждал. Она навесила на плечо сумку, другую взяла в руку. Увидела Геннадия:

— Вы идете?

Вышли вдвоем на улицу. Пошли рядом.

— Вам помочь?

— Нет… А вообще-то можно.

Он взял у нее сумку. Пошли дальше.

— А почему мы не разговариваем? — спросила она.

— Не знаю. Я как-то не умею с вами…

— Я тоже, — сказала она. — Вам куда?

— Все равно. А вам?

— Мне — вон. В этот дом.

— А кто там у вас живет?

— Химчистка.

— Ну, до свиданья.

— До свиданья.

— «Что же тут прекрасного и светлого, я вас спрашиваю? О, что за дикая жизнь!.. Когда кончаю работу, бегу в театр или удить рыбу; тут бы и отдохнуть, забыться, ан — нет, в голове уже ворочается тяжелое чугунное ядро — новый сюжет…» — читал по бумажке Николай Князев.

Они сидели в комнате Геннадия, в 91 общежитии. Геннадий расположился на топчане, по-домашнему, в тренировочных брюках, в шлепанцах; Князев — за столом, со стаканом чая, тоже по-домашнему. И читал он интимно, не напрягаясь, как читают письмо. Но вот он остановился, поднял глаза в удивлении, словно только что постиг смысл прочитанного.

— Дальше, дальше, — сказал Геннадий.

И Князев продолжал:

— «… и уже тянет к столу, и надо спешить опять писать и писать. И так всегда, всегда, и нет мне покоя от самого себя, и я чувствую, что съедаю собственную жизнь, что для меда, который я отдаю кому-то в пространство, я обираю пыль с лучших своих цветов, рву самые цветы и топчу их корни. Разве я не сумасшедший?..»

Он замолк и уставился на Геннадия.

— Это же «Чайка», Тригорин!

— Да.

— Я думаю: что-то знакомое!.. Но это же… это же играет Павлик!

— Да. Но я подумал: что, если вам репетировать в очередь?

— Как? Нет, Геннадий, как вас по отчеству. Нет! — решительно сказал Князев.

— Это ваша роль.

— Эта роль не моя.

— Ваша. Я хочу, чтобы он был красивым человеком. Вы верно прочитали. Это пьеса о красивых людях, вот в чем секрет.

— Я вам повторяю: эта роль — не моя. — сказал с неприязнью Князев. — Эта роль — Павла Платонова. Вы слышите меня?

— Я-то вас слышу, вы меня не слышите. Я хочу попробовать другое решение. Этот человек должен вызывать сочувствие. Это вы и я, понимаете? В каждом из нас — Тригорин.

— Геннадий, как вас… — Князев поднялся. — Я не буду играть в очередь с Павликом, а тем более вместо него. Гуд бай!

— Какой вы скучный человек, — сказал с грустью Геннадий. — Я говорю с вами о работе, о роли, а вы о чем? Подумайте, пожалуйста. До свиданья…

В пустом зрительном зале гремел вальс — пробовали музыку к спектаклю. Геннадий со сцены, задрав голову, подавал знаки в радиобудку. Музыку вырубили, поставили другую — опять вальс, и еще в третий раз вальс, уже совсем иной, грустный.

На этом, кажется, остановились. Геннадий махнул радисту и прошел в глубину амфитеатра, в последние ряды. Здесь его ждал Павлик Платонов.

— Павел Афанасьевич, о чем я хотел поговорить, — сказал, подсаживаясь к нему, Геннадий. — Кстати, как вам вальс, последний?

— Хороший.

— Это Сибелиус. Замечательный вальс. Будет у нас в четвертом акте… Павел Афанасьевич, я думаю, признаться, уже о следующей работе. Как ваше настроение?

— В смысле? — спросил Павлик.

— Будем делать с вами «Сирано»?

— Ну почему же, — несколько растерялся Павлик. — А собственно…

— Вы ведь его играли, правда? Но это нам не помешает. И возраст ваш, я думаю, не помеха. Он, в конце концов, не мальчик. Сделаем Сирано совершенно нового, не будем клеить нос, будем играть его, а не показывать впрямую, как физическое уродство. Не в этом же суть, верно? В общем, учите роль. Это ваше дело на все сто процентов. А жена ваша как… сыграет Роксану?

— Нет, — сказал Павлик.

— Почему?

— Потому что Роксана красивая, а моя жена не блещет красотой… Ну неважно. Что дальше? — вдруг спросил Павлик.

Появилась Нюся:

— Вы здесь?

Павлик остановил ее:

— Подожди меня там, внизу.

— Я пока заказ возьму, — сказала Нюся. — Деньги у тебя.

Павлик протянул ей кошелек. И стал пристально смотреть па Геннадия.

— Как я понимаю, ваше предложение насчет Сирано, — произнес он не сразу, — это, так сказать, первая половина разговора?

Геннадий промолчал.

— Но мы вполне можем се опустить, — продолжал Павлик. — Это совсем не обязательно. Я ведь от вас не требую никакой компенсации за роль Тригорина, которую вы хотите у меня отобрать… Я забыл вас предупредить, я ведь это самое… иногда читаю мысли… Как это теперь называется, модное такое слово. В общем, отгадываю… Странно только, что вы ко мне — с таким сложным подходом. Даже Роксану отдаете моей Нюсс. Просто благородный поступок с вашей стороны.

Опять включили музыку — нашли новый вальс. Геннадий направился к просцениуму, замахал рукой:

— Нет-нет! Оставим тот!

Павлик сидел на прежнем месте, вдруг сразу постаревший, без мальчишества и актерства, человек пожилого возраста, вероятнее всего, седой, а не просто светловолосый, каким он казался.

— Вот что, — сказал он Геннадию. — Не хочется вас просить, но обстоятельства, как говорится, сильнее нас… В общем, так: я заболеваю с завтрашнего дня, беру больничный — сердце там, печенка… Это и для вас будет удобнее, ну и для меня само собой, поскольку юбилей в январе… Договорились так?.. Нюська! — позвал он жену, услышав ее шаги. — Где ты там? Иди сюда!

И поднялся ей навстречу.

— Послушай, что нам с тобой предлагают! Можно ей сказать, Геннадий Максимович? — Прежний Павлик, веселый, громогласный, простирал руку к своей Нюсе. — Нам с тобой предлагают «Сирано»! Ты — Роксана! Ну-ка! Да стань же рядом, брось свою авоську. Роксана с авоськами не ходила!

И он продекламировал на весь зал:

Пусть лучше беден я,пускай я буду нищим, —Довольствуюсь своим убогим я жилищем:Я в нем не уступлю, поверь, и королю,Я в нем дышу, живу, пишу, творю, люблю!

— Мама! Всё прекрасно! — говорил Геннадий, прижав к уху трубку в тесной кабине междугороднего автомата. — У нас тут снег, не знаю почему! Да вот только что выпал! Да нет, на мне же свитер, тепло, жарко! Язва не мучит, ничего не мучит! А ты-то как? Послушай, у меня туг получается несколько выходных подряд, так что не исключено, что приеду! Мне никто не звонил? Никто? Ну ладно. Всё, мамочка, у меня последняя монетка…

Он вышел на улицу с улыбкой, еще не успевшей сойти с лица. Поднял воротник, закрываясь от снега. Пошел к остановке автобуса.

И вместе с Нюсей — Роксаной, сцепив пальцы, гордо воздев руки — ее и свою, — удалился…

В знакомой «стекляшке» была на этот раз компания военных — все как один лейтенанты, в новеньких мундирах, видно, только что из училища. И, как всегда, студенты с сумками и книжками. И опять девушка с седой челкой, одна. Геннадий с подносом в руках направился к ее столику.

Они поздоровались.

Потом молча ели, сидя друг против друга.

Потом девушка спросила:

— У вас неприятности?

— Это у меня всегда такой мрачный вид, — сказал Геннадий, поглядев па нее. — А вы тут где-то работаете поблизости?

— Поблизости. Учусь. А вы?

— Я тут, напротив.

Девушка посмотрела на улицу.

— Что, в милиции?

— В театре.

— В театре? — Она удивилась. — А почему я вас не видела никогда? — И опять удивилась. — А что же вы такой мрачный? В театре! У вас должно быть знаете какое лицо!

— Какое?

— Это же так прекрасно! Разве нет? — она смотрела вопросительно. — Или это так кажется со стороны? — И сама же заключила: — А вы смотрите со стороны. Что?

Геннадий засмеялся.

— Вы очень молоды и очень добры.

Она на секунду нахмурилась, припоминая. Потом губы се дрогнули в улыбке. Она ответила:

— Жребий людей различен. Одни едва влачат свое скучное, незаметное существование, другим же, как, например, вам… вы один из миллиона…

Они хмыкнули оба, глядя друг па друга. Потом девушка взяла свою сумку и поднялась.

Мело. Начиналась зима.

Он шел от раздевалки в закулисную часть и оттуда на сцепу в сопровождении помрежа Гали.

— Заболел, — говорила Галя. — Приступ сердечный. Вот только утром. Жена звонила, Нюся…

— А где она?

— С ним, очевидно.